Приключения 1970 - Страница 13

— А какую женщину зарубили белые в приемном покое?

— Забыть ее никто не может! — отвечает Степанида. — Такая красивая была, тоненькая, как березка. Таней звали. Нашего главврача единственная дочь. Хоть бы покарал кто ее убийцу! Ведь было-то как…

Сильный ветер гонит по небу низкие тучи. Быстро меняется погода весной. Уже скрылось солнце, померк день, похолодало.

Ротмистр Мещерский зарубил Таню: Степанида узнала князя на групповой фотографии. Рядом с полковником Терентьевым сидит ротмистр: у него гладко зачесанные волосы, тонкие губы, шрам у правой скулы — чья-то пуля ошиблась на пять сантиметров. И светлые глаза, надменный взгляд. Таков князь Мещерский, палач и убийца, зверь, на которого нужна облава без отдыха и до конца.

Ветер гнет тонкие березки в больничном саду.

Я бреду по тропинке поодаль за Куликовым и, сняв шлем, обтираю снегом разгоряченное лицо.

Словно круги по воде от брошенного камушка, возникают все новые и новые обстоятельства вокруг дела Яковлева. Многое, чем мы занимаемся, не имеет прямого отношения к делу. Но в трибунале не принято проходить мимо любых нарушений советского порядка. Мы будем докладывать в штабарме о руководителях караульного батальона, напишем в Москву об извращениях исправительной политики в Надеждинске, расскажем в губернском здравотделе о бедах городской больницы. А сейчас Куликов заканчивает расследование комиссара о Барышеве.

Я сижу в маленькой библиотеке карбата, просматриваю записную книжку комиссара и наблюдаю за командиром батальона.

Удивительные повороты бывают в жизни. Меня только что выставили за дверь, но я доволен. Правда, тут примешана доля злорадства: меня удалили не одного, а вместе с Вязем, комбатом. Он стоит у окна спиной ко мне, и кажется, что даже полы его длинной шинели вздрагивают от бешенства.

Посмотрим, какую характеристику дал ему комиссар:

Высокий и плотный мужчина Иннокентий Вязь. Прошелся по комнате — половицы прогнулись, положил кулак на стол — дрогнули доски. Одет Вязь картинно: мохнатая черная кубанка с малиновым верхом, длинная шинель, блестящие сапоги «фирмы Яворского». Поверх шинели — ремни и маузер в деревянной кобуре.

Такому Вязю парадом командовать, рапорт отдавать Блюхеру. А его выставили с закрытого партийного собрания ячейки батальона! Правда, вместе со мной.

Всего двенадцать коммунистов в батальоне, но расставлены они так, что вся жизнь части под их влиянием. Хорошо поработал комиссар! Крепкие ребята — двенадцать большевиков. А тринадцатый — Барышев, Он был «на заметке», но материалов, собранных комиссаром, в батальоне не знали. Как только Куликов рассказал об этом, было решено немедленно провести собрание.

Все двенадцать собрались через час. Председателем выбрали Афанасьева, пожилого оружейника. Он предложил проверить у всех партбилеты, так как собрание будет закрытое. Мой комсомольский билет и служебное положение в расчет не взяли и предложили покинуть собрание. Немного вежливей обошлись с Вязем: выслушали его заявление о том, что он с восемнадцатого года «сочувствующий» большевикам, и проголосовали единогласно, что оставлять его на собрании не следует. Но добавили, что в конце собрания его немедленно информируют о принятых решениях.

Вязь молча ходит по комнате, а я проглядываю книжку комиссара. Хорошо бы оставить ее у себя. Сколько раздумий вызывают записи!

После тяжелого ранения на Западном фронте он написал:

Напрасно раздумывал комиссар. Вот если Вязь уйдет из армии, руководящей должности ему не доверят, а стать рядовым тружеником он не захочет. Комиссар был бы доволен любой работой. Как будто одинаковые люди: оба прошли фронтовую школу, оба с первых дней в революции. Но один жил ради идеи, а другой топчется вокруг собственного монумента. Нарушаю молчание:

— Товарищ комбат! Как вы оценили историю с Яковлевым?

Он останавливается, поправляет кобуру маузера, машет рукой;

— Мальчишка, понимаешь! Остался бы жив, я б его на гауптвахте сгноил!

— А может, его смерть как-то связана с переменами в тюрьме?

— Ну вот еще! — пожимает плечами Вязь. — Наше дело — охрана, по инструкции, а внутренние порядки — это другое ведомство. Там товарищ Енисейский делает то, что положено. Он за все и отвечает.

— Ваш начальник штаба сегодня был на работе?

— Нет его что-то, — отвечает Вязь, и тень заботы ложится на его лицо. — А он тебе нужен?

С чего это вдруг Вязь обращается со мной так фамильярно? А, понятно! Это у него такая манера разговаривать с младшими. Представить бы его нашему председателю трибунала, он преподал бы Вязю правила вежливости. Недавно у нас член коллегии Железнов за «тыканье» одному арестованному беляку пять суток под домашним арестом сидел.

Но я не успеваю ничего сказать — нас приглашают на собрание. Вязь подходит к столу президиума и грузно опускается на стул. Я присаживаюсь рядом с Куликовым. Председатель собрания объявляет:

— Нами принята резолюция, которую решено немедленно довести до сведения командования батальона и следственных органов.

Он берет в руки листок бумаги и читает:

— За сокрытие своего кулацкого происхождения и обман партии Барышева Леонида из рядов РКП(б) исключить. Ходатайствовать перед командованием о досрочной демобилизации Барышева из Рабоче-Крестьянской Красной Армии как социально-чуждый элемент.

Вскочил комбат, отшвырнул стул.

— Гад! Ты что же меня обманывал? Втерся в доверие, понимаешь!

Только сейчас я увидел Барышева. Он сидит в первом ряду, низко опустив голову. Шагнул к Барышеву комбат, схватил за нашивки на гимнастерке, тряхнул комвзвода.

— Кулачье, понимаешь! Честного военспеца, товарища Войцеховского подводит! Ух, вражина!

Размахнулся Вязь, но его руку перехватил пожилой коммунист, сидевший рядом.

— Погоди, комбат! Представлений нам не устраивай. А о своем «честном военспеце» сейчас такое услышишь — ноги задрожат!

Побагровело лицо у Вязя. Он задыхается.

— Что?!

Встает Барышев, обмякший, растерянный.

— Я говорил… еще ночью… это самое…

— Не тяни! — требует председатель собрания.

— Сбежал Войцеховский! После допроса…

— Какого допроса? — перебивает Вязь.

— Товарищи трибунальцы поговорили маленько с нашим «военспецом». Очень интересную историю нащупали, — поясняет пожилой оружейник.

— Без моего ведома? — повышает голос комбат.

— И без твоего ведома, — сурово отвечает председатель. — Барышев вывел Войцеховскому коня, вынес из казармы карабин и сумку гранат. Ищи своего начштаба в тайге, Вязь!

Пошатнулся комбат, прохрипел:

— Что?! Провокация!

Зашумели коммунисты:

— Потише, комбат! Не бросайся словами!

Стучит по столу председатель:

— Спокойно, товарищи! Продолжай, Барышев!

— Мне было приказано… — бормочет Барышев. — Я разве знал…

— Ясно! — хлопнул по столу ладонью оружейник. — Клади партбилет, Барышев!

Долго отстегивает пуговку кармана гимнастерки Барышев, медленно достает красную книжечку, протягивает ее в президиум. Вдруг какой-то предмет вываливается из партбилета, со стуком падает на пол, катится под стулья. Барышев нагибается, но я уже поднимаю с пола медный пятак царской чеканки. Давно не держал я в руках таких монет, забыл, как они выглядят. Но этот пятак какой-то особенный с двух сторон одна и та же чеканка — орел! А решки — нет. Фальшивая монета. Постой, постой… В детстве на окраине Вильны, в Сулганишках, нас обманывал один парень таким пятаком.

Барышев протягивает руку.

— Фальшивый пятак, — говорю я. — Зачем вы его хранили? Играли без проигрыша, ведь всегда выпадал ваш орел?