Придет Мордор и нас сест, или Тайная история славян (ЛП) - Страница 6

Только на самом деле было намного хуже, чем это напророчил Шульц.

«Тут можно было видеть дешевые, скверно строенные дома с карикатурными фасадами, облепленные ужасающей штукатуркой из потрескавшегося гипса. Старые, кособокие слободские постройки обзавелись наскоро сколоченными порталами, и только взгляд вблизи разоблачал эти жалкие подражания нормальным городским строениям».

Вся штука была в том, что с близкого расстояния приглядываться не надо было. Все это, дешевку и обманку видать было с первого же взгляда. Эта красота была даже не деланной, красота здесь была чисто условной. Наличие красоты только сигнализировалось. Заключалось это в том, что если — к примеру — какой-нибудь торговец, арендующий лавку на рынке, поставил перед этой самой лавкой старый цветочный горшок, в этот горшок напихал земли, а в землю посадил фиг его знает откуда подобранные цветочки, то это никакой, курва, красотой не было. Но это было сигналом, что данный торговец очень желал, чтобы остальные поняли, что в данном месте он хотел разместить нечто красивое, и что делал все возможное.

«Так они и тянулись одно за другим — заведения портных, конфекционы, склады фарфора, аптечные торговли, парикмахерские заведения. Витринные их большие серые стекла глядели косыми или полукружьем идущими надписями из золотых витиеватых литер: CONFISERIE, MANUCURE, KING OF ENGLAND».

«Бог мой», — размышлял я, уже слегка пошатываясь. «Наш упадок», — размышлял я, — «абсолютен. Ведь то, что он презирал, мы считаем вершинами элегантности и фасона. Шульц не выжил бы в нынешнем Дрогобыче ни минуты. Он не стал бы ждать гестаповцев, а сам бы выстрелил себе эти два раза в затылок».

Тем временем, мы реализовывали классический tour de Schulz. Сначала нашли место, где стоял дом, в котором отец Шульца имел свой прославленный мануфактурный склад. Потом подошли к тому дому, где писатель жил. Маржена с Боженой настаивали на том, чтобы войти вовнутрь, но нынешняя обитательница дома — полная тетка с львиной гривой выкрашенных в оранжевый цвет волос — сказала нам валить к чертовой матери, а не то натравит собаку. Божена с Марженой посчитали это элементом местного колорита и сильно этому радовались. У них были маленькие такие блокнотики, в которые они записывали подобного рода вещи. Так что и сейчас они уселись на высоком, побеленном бордюре и начали чего-то записывать.

Божена уже совершенно закосела. Она бегала по улицам то в одну, то в другую сторону и визжала, что любит Украину, и что желает поселиться здесь во веки веков. Пообещала, что займет один из этих раздолбаных домов или, к примеру, чердак, оттуда станет пялиться на город Дрогобыч, будет читать книжки и писать красивые стихи — и так вот, — говорила она, — жизнь у нее и пройдет. Маржена, правда, была не такой пьяной, но настроение Божены уловила. Они обе сидели на бордюре, передавали одна другой бутылку с бальзамом и договаривались, что как только закончат учебу, то сразу же мчат в Дрогобыч. Наймут чего-нибудь вместе, возьмут дотацию из ЕС и откроют какой-нибудь дрогобычский дом культуры, в котором все будет про Шульца, а в силу разгона — и про Налковскую[29], которая его открыла, и вообще — о межвоенной эпохе. И прежде всего — о Виткации. Вообще, они попали в какую-то тотальную виткациеманечку, все время говорили: Стасё то, Стасё это, а под конец начали рассуждать, какой у него был. Я сидел рядом с ними, курил сигареты одну за другой и глядел, как песик величиной с крысу покрупнее облаивает грузовик. Водитель делал все возможное, чтобы шавку переехать, и в конце концов это ему удалось. Песик перепугано хрюкнул и блеванул собственными кишочками.

Божена с Марженой прервали свои мечтания на полуслове. Глаза у них были величиной с куриное яйцо. Через мгновение они и сами начали блевать.

И кто знает, как бы оно все закончилось, если бы не нужно было возвращаться во Львов. Последний поезд отъезжал через полчаса. Мы взяли такси до вокзала, тщательно отбирая самое раздолбанное.

Привокзальная пивная, в которой еще утром пан Богдан предлагал видения шведского СССР, была черной от гари. Стекол в окнах не было, дверей тоже не было. Пожарные сворачивали свои манатки.

— Газ взорвался, — шепнула бабуля, торгующая яйцами перед вокзалом и все видевшая. — Ужасная трагедия.

Касса была закрыта. На ней висела табличка с надписью «ТЕХНИЧЕСКИЙ ПЕРЕРЫВ». Чтобы сесть на поезд, пришлось сунуть проводнику в лапу, что наши филологини тщательно отметили в своих блокнотиках в качестве очередного элемента местного колорита. Вагоны были широкие, намного шире, чем у нас. Это тоже было зафиксировано.

— Я ебу, чего в этой стране творится, — переживала Маржена. — Отпад полнейший.

— Ну, — скрежетала Божена, — это же нормально никто и не поверит, когда вернемся на факультет и расскажем, так?

— Третий мир, ну, третий же мир, — прибавляла Маржена. — Бля, они пытаются подражать Европе, только из этого подражания получается какая-то пародия на Европу. Иисусе Христе единорожденный… я, конечно, знаю, что Польша она такая, какая есть, но как только вернусь, я вот возьму и поцелую землю, как какой-нибудь Иоанн-Павел!

Они вытащили «джин-тоники» и стали пробовать открыть пробки зубами. Открывание это закончилось воплем Маржены — она сломала себе семерку. Не знаю, как это она сразу врубилась, что это семерка, но уже через полсекунды после несчастья на весь вагон начала орать: «Семерку сломала! Семерку сломала!». Гавран, сукин сын, отреагировал быстрее меня и тут же бросился ее утешать. А через пару секунд они уже начали целоваться. И где там та обломанная семерка. Божена ожидающе глядела на меня. Я избегал ее взгляда, как только мог, делая вид, что меня ужасно интересует, как там, за окном, убегает зеленая Галичина.

Мимо моего места прошла коротковолосая девица. Та самая, с длинными ногами и замечательными стопами во вьетнамках. Две черные дыры в голове. Девица фотографа. Но сейчас она была сама. Она пошла в сторону перехода между вагонами. Закрыла дверь, и через мгновение из тамбура повеяло сигаретным дымом.

Я вытащил из кармана пачку и — извиняясь, глянув на товарища филолога женского рода, умевшую, как никто другой в свете, склонять Бруно по падежам — поднялся с места и пошел за черноглазой.

Она стояла в тамбуре и курила, опершись о стенку. Сразу же, как только я открыл двери, она уставилась в меня этими своими черными дырами. Меня это сбило с толку. Тогда я сделал вид, будто она меня ну совершенно не волнует. Я вытащил сигарету и закурил, вновь с деланным вниманием глядя на зеленые галичанские поля.

— Зачем вы сюда приезжаете? — неожиданно спросила дыроглазая по-польски, с сильным украинским акцентом.

— Не понял? — удивился я.

— Зачем вы сюда приезжаете, вы, поляки? — спросила она. — Я прислушиваюсь к вам с тех пор, как вы сели в поезд. Ведь похоже на то, что вам здесь ужасно не нравится.

— А откуда ты так хорошо знаешь польский? — пытался я сменить тему, поскольку не собирался краснеть за Маржену с Боженой. То есть — тогда мне казалось, что речь идет исключительно о Маржене с Боженой.

— Тогда я скажу тебе, зачем вы сюда приезжаете, — проигнорировала она мой вопрос. Вы приезжаете сюда, потому что в других странах над вами смеются. И считают вас тем, чем вы считаете нас: отсталым захолустьем, над которым можно постебаться, и в отношении которого можно испытывать превосходство.

— «В отношении», «постебаться», «захолустье»[30], — пытался я держать марку. — А… знаю, ты училась в Польше. Наверняка, в Кракове.

— Потому что все считают вас нищей босотой с Востока, — продолжала тем временем девушка, глядя теми своими черными дырами мне прямо в глаза, — не только немцы, но и чехи, даже словаки и венгры. Ведь вам только кажется, будто бы венгры — это такие ваши заебательские дружки. На самом же деле, они стебутся над вами, как все другие. Не говоря уже о сербах с хорватами. И даже, коллега, литовцы. Все считаю вас чуточку другой версией России. Третьим миром. Только лишь в отношении нас вы можете побыть покровительственными. И компенсировать то, что вами повсюду подтирают себе задницу.