Причастных убивают дважды (фрагмент) - Страница 7

Глава третья

ТОПОЛЕК МОЙ С КРАСНОЮ КНИЖКОЙ

Я проснулся от жажды. Мне понадобилось секунды две, чтобы вспомнить, где я. Но за эти две секунды я успел подняться, открыть дверцу и выглянуть наружу. Пели птицы. И я подумал, как это было бы красиво - написать: я проснулся от пения птиц. Вот только въедливый читатель тут же поймал бы меня на вранье: в "ниссане" нельзя проснуться от пения птиц. Если все окошки закрыты и включен кондиционер (а мы так и сделали под утро в целях безопасности), там внутри ни черта не слышно - полная звукоизоляция. Итак, если быть пунктуальным, тело мое проснулось от жажды, а душа - от пения птиц. Потому что ведь только выйдя из машины, и глотнув свежего утреннего воздуха и прохладного апельсинового сока, оставшегося с вечера в пакете, я понял, что жизнь прекрасна. А уже в следующую секунду вспомнил, что прекрасная жизнь кончилась. Я вспомнил Тополя с его прибамбасами и наш последний разговор. "Ты должен избавиться от нее". Я должен избавиться от нее. Ха-ха. Сейчас займусь. - Татьяна, я должен избавиться от тебя. Слышишь? - Уммм, - сказала Татьяна, сворачиваясь в клубочек. - Вставай! - я потряс ее за плечи. - Пива хочешь? - А шампанского не осталось? - спросила она не открывая глаз и переваливаясь на другой бок. - Осталось, - сказал я, - но шампанское по утрам пьют только аристократы и дегенераты. - Я вполне сойду за первую категорию, - хвастливо заявила Татьяна и окончательно проснулась. - Гарсон, кофе в постель. - Вот ты и попалась, аристократка! Гарсон - это официант в кабаке, кофе в постель он принципиально подать не может. И я, кстати, тоже не могу, потому что никакого кофе нет, а вот шампанское - пожалте. Я открыл бутылку, и Татьяна с наслаждением хлебнула из горлышка. - А я предпочту коньяку, - поведал я, точно так же из горла прихлебывая "Хэннеси", - один мой друг-писатель совершенно справедливо утверждал, что по утрам можно пить только "Наполеон". - Мишутка, стоп! А как же ты будешь вести машину? - Наивная девочка, разве ты не знаешь, что похмельный водитель гораздо страшнее пьяного. Наверно, осталась только одна страна в мире, где не разрешают садиться за руль после малых доз алкоголя. И наконец, неужели ты думаешь, что в обозримом будущем мне придется иметь дело с ГАИ? - Не знаю, - сказала Таня и как-то грустно замолчала. Я замолчал еще более грустно. Потом напыжился и сказал: - А вообще, девочка моя, ты сейчас соберешься, оденешься и пойдешь на шоссе ловить машину. Так надо. Я оставлю тебе свой телефон, а ты оставь мне свой. Ладно? - Хрен тебе, - ласково сказала Татьяна. (Она сказала еще ласковее, но я решил пощадить нравственность моих читателей). - Я не могу тебя здесь оставить, - пожаловался я. - У меня очень важная встреча. - А мне насрать на твою важную встречу, - сказала Татьяна (здесь я уже перестаю щадить нравственность моих читателей), - я люблю тебя и отныне буду любить всегда. И навсегда останусь с тобой вместе. Писатель, ... твою мать! "Хана, - подумал я. - Вот так мне, пожалуй, еще никто в любви не признавался. А может быть, я все еще сплю?" И тут замигала сиреневая лампочка и загудел этот проклятый сигнал. "О, Боже!" - Татьяна, я сейчас буду разговаривать, так вот: тебя здесь нет. Ты поняла? - Поняла, - ответила Татьяна, хлебнув еще немного шампанского. - Ясень, Ясень, с добрым утром, вызывает Тополь. Конечно, он сказал "прием", но, пересказывая наш исторический диалог, я позволю себе не употреблять это дурацкое слово. Здесь и далее. Поверьте, очень тяжело с похмелья говорить каждый раз "прием" - сблевануть можно. - С добрым утром, Тополь, - вяло откликнулся я. - Как самочувствие, Ясень? - Нормально. Движемся прежним курсом. - Ты один, Ясень? - Почти. Со мной пятеро друзей с женами и двое слуг, но все пьяные в жопу, поэтому мы можем считать наш разговор конфиденциальным. - Идиот! Прекрати паясничать. Пойми, наконец, уже настало утро. Она слышит нас? - Нет, Тополь, она как раз пошла пописать. Татьяна хрюкнула в ладонь, но Тополь, наверное, услышал и сказал: - Брешешь ты все, Ясень. Тебе сейчас, конечно, хорошо, я понимаю. Наверно, принял уже. Но дело начинается серьезное. Пора включиться, Ясень. Иначе ты плохо кончишь. - Кончаю я всегда изумительно хорошо, - самодовольно заявил я, но это была последняя шутка, я уже сам почувствовал, что хватит. - Слушаю тебя очень внимательно, Тополь. - Ты ...енно внимательно слушаешь! - Тополь сорвался на матюги, но в эфире что-то отчаянно заверещало, словно некий вселенский цензор вычеркнул из контекста площадную брань. - Ну, скажи, идиот, что я буду делать с этой твоей девкой?! Я ответил холодно и зло, подчеркнуто разделяя слова: - С этой. Моею. Девкой. Ты, Тополь. Ничего. Делать. Не будешь. Понятно? И он почему-то вдруг сразу успокоился. Помолчал секунды три и начал говорить совсем о другом: - Ты ехал в Заячьи Уши? - Да. - Ну, вот туда и поезжай. - На "ниссане"? - Нет, на лошади. Я буду ждать тебя возле твоего дома. - И сколько вас там? - Ну со мною, естественно, будут пятеро друзей с женами и двое слуг. Все трезвые. - Понятно. А ты знаешь, где мой дом? - Я про тебя все знаю, идиот. И чтобы ты был там через полчаса. В экстренных случаях вызывай. Долгий завтрак и всякие утренние нежности экстренным случаем считать запрещаю. Опоздание без уважительной причины будет строго наказано. Все. Конец связи. - И вот с такими людьми приходится работать, - сообщил я, повернувшись к Татьяне. Она сидела какая-то совершенно потерянная и невидящими глазами смотрела в одну точку. - Кто он? - спросила она. - А вот этого тебе лучше не знать, - подыскал я эффектный ответ на ее незамысловатый вопрос. - И вообще, Танюшка, лучше уходи, честное слово, не ввязывайся ты в это дело, не надо. Они еще не знают тебя. Ты сейчас оденешься, поймаешь машину и уедешь отсюда навсегда. А если все будет хорошо (а все еще будет хорошо, Танюшка) я тебе обязательно позвоню. Договорились? Она молча помотала головой. - Уходи, - сказал я и выдал последний аргумент: - Ты можешь погибнуть. - Наплевать. Я не брошу тебя. Я не могу тебя бросить. - Что за детский сад, дурашка? Тебе же тридцать лет. У тебя дети есть? - Неважно. - Неважно? А что же тогда важно? Ты понимаешь, что мне нельзя помочь? Ты мне не сможешь помочь! Понимаешь?! - Смогу, - оборвала она меня с такой уверенностью, что я вздрогнул. Одевайся скорее, чудик. Мы же опоздаем. Мы. Она сказала "мы". Она уже все решила для себя. И было бесполезно уговаривать ее, что-то объяснять, рассказывать чистую правду или наоборот красочно врать, придумывая киношные ужасы про ожидающуюся бандитскую разборку. Она сказала очень просто: мы опоздаем. И это подействовало. Я хлебнул из бутылки еще капельку и чисто ради выпендрежа надел давеча обнаруженные вместе с полотенцем новые трусы. - Люблю после ночи любви надевать свежее белье, - прокомментировал я этот свой поступок. - Можешь и джинсы новые напялить, - буркнула Татьяна. - А что, есть? - удивился я. - Валялись тут где-то... Да вот же они! Я натянул новые "левиса" аккурат по мне и растерянно спросил: - А мои-то где штаны? - Не знаю, - зевнула Татьяна и невинно предположила: - Может, сгорели вчера в костре? - Здорово мы, стало быть, нахрюкались, - ответил я. В итоге не удалось найти ни одного предмета из моей вчерашней одежды. Но эта странность не показалась мне самой важной, тем более, что пистолет, нож и "набрюшник" с деньгами и документами были на месте. Некогда было думать обо всякой ерунде. И особенно некогда стало, после того, как роясь в багажнике в поисках новых носок и кроссовок, кои там, конечно же, нашлись, я снова наткнулся на давешний зловещий сверток. Внутренний голос подсказал мне: разверни. Это был все-таки "калашников". Укороченный десантный вариант. И к нему два запасных рожка. Я поднял все это хозяйство и переложил на сидение справа от водительского. Татьяна подошла, посмотрела, задумчиво провела тонкими пальчиками по стволу и спросила: - Этот тоже газовый? Вот это девчонка! Я обнял ее, прижал к себе на мгновение и прошептал: - Пять баллов, как говорил один мой старый знакомый. Или у вас принято шесть? Но все равно я сдаюсь. Едем вместе. А когда я завел машину, потихонечку разворачиваясь, вывел ее на шоссе и там остановил, по жигулевской привычке давая движку прогреться, Татьяна, севшая сзади, показала мне на часы. - Сколько минут прошло после его звонка? И я уже не удивился, услышав уверенный и пунктуальный ответ: - Семь. - За двадцать три минуты отсюда и до Ушей... Маловероятно. Но попробовать можно. Все-таки "ниссан-патроль". Я сделал последний глоток, передал бутылку Татьяне, чтобы она ее убрала подальше, и дал по газам. - Давай вернемся когда-нибудь на это же место, - предложил я, ностальгически глядя в зеркальце заднего вида. - Давай, - согласилась Татьяна. Она сидела, посреди груды торопливо сваленного барахла и зевала. - Слушай, а у тебя хороший дом? - У меня очень хороший дом. И двенадцать яблонь. - Яблоки еще не поспели, - проявила она знание фенологических сроков Тверской губернии. - А на печке у тебя поспать можно? - Можно. Но летом лучше спать на сеновале. - Хорошо. Я лягу спать на сеновале. - Я тоже там лягу. Если только нам дадут поспать. Татьяна промолчала, словно не услышала этой реплики, и снова зевнула. Я гнал машину уже со скоростью сто семьдесят. Быстрее боялся - все-таки дорога была извилистой. Я гнал машину и думал. "Татьяна Лозова. Совершенно случайно встретила на дороге психа, афериста, чокнутого писателя Разгонова, ну, получила от него известную помощь, ну, провела с ним ночь, ну, очевидно, не самую плохую ночь в своей жизни... Однако неужели этого достаточно, чтобы теперь умчаться с ним в неизвестность, навстречу опасной авантюре, навстречу смерти, быть может? Любовь? Возможно, это любовь. Возможно." Я чувствовал, была еще какая-то тайна, была какая-то страшная, зловещая тайна в судьбе этой рыжей девочки Тани Лозовой, и она действительно хотела помочь мне, и действительно могла помочь, а я действительно хотел и, наверное, мог помочь ей. Вот в чем было дело. И мы летели сквозь этот безумный грозовой и солнечный август со скоростью сто семьдесят в неизвестность. Неизвестность встретила нас очень скоро. Она вышла на дорогу, и я вынужден был затормозить, увидев издалека перегородившую мне путь фигуру. Ручку передач я бросил в нейтралку, а скорость упала, думается, почти до пешеходной, когда метрах в пяти от стоящего с широко расставленными ногами человека, я понял, что тормозить-то было как раз и не надо. Дальше все произошло одновременно. Татьяна крикнула: - Газуй! Я включил вторую передачу и вдавил педаль в пол. Человек на дороге выстрелил с двух рук, точно прицелясь в мою инстинктивно наклонившуюся к баранке голову. И в ту же секунду, отбросив тяжелый пистолет-пулемет типа "Кедра", подпрыгнул и "колесом" перекатился по асфальту в кювет, кажется, его ботинки даже чиркнули по капоту рванувшегося вперед "ниссана". Я еще не успел подумать, почему это звук выстрела показался мне очень странным, когда Татьяна, схватив с переднего сидения автомат, переместилась в хвост салона, с невероятным проворством распахнула маленькую створку задней двери и коротко распорядилась: - Пригнись! Я еще успел увидеть, что за нами едет машина, а потом все зеркала ушли из поля моего зрения, потому что на повороте нужно смотреть только вперед, если лежишь мордой на руле, вокруг свистят пули, а помирать еще не хочется. Трескотня стояла оглушительная, кажется, она выпустила в них пол-обоймы. И наконец, выдохнула сладострастно: - Есть! Я приподнял голову и до следующего поворота дороги успел разглядеть их машину, кажется, "Джип Гран Чироки", развернутую поперек шоссе. Преследователи теперь стремительно удалялись от нас. На панели отчаянно пищала фиолетовая лампочка, но в автоматике после всей этой пальбы, видно, что-то разладилось, и голос Тополя все никак не хотел проклюнуться. - Кажется, тебя вызывают, - сказала Татьяна. - Да-да, - откликнулся я рассеянно и нажал кнопку. - Ясень, Ясень! Что случилось?! Прием, - откровенно перепуганный голос Тополя ворвался в стереодинамики "ниссана", и я, внутренне торжествуя, небрежно ответил: - Да, ничего особенного, Тополь, ты же сам все знаешь. Прием. - Идиот!!! - он буквально взорвался. - Говори быстрее, от этого зависят жизни людей. "Ага", - подумал я и, встряхнувшись от алкогольно-романтического угара, сообщил: - В меня стрелял человек на дороге. Машина пряталась в кустах. "Джип Гран Чироки". Затем нас преследовали. Таня их подстрелила. Прием. - Кто подстрелил?! - взревел Тополь. - Моя Таня, - невинным голоском пояснил я. - Прием. А Таня скорректировала информацию: - Просто "Чироки", Миша, и я всего лишь пробила им передние баллоны. - Слышь, Тополь, это был просто "Чироки", говорит Таня, и она всего-навсего прострелила ему передние колеса. Жертв нет. Прием. - Вас понял. Уроды, - процедил Тополь сквозь зубы. - На каком километре это было? Прием. Мы с Татьяной переглянулись, и я ответил первым: - На девятнадцатом. Прием. Татьяна кивнула. - Хорошо, - буркнул Тополь, - высылаю команду. В Заячьи Уши можете не торопиться. Я опоздаю. Минут на десять. Конец связи. - Скотина, - проворчал я, и дальше мы ехали молча. На длинном прямом участке дороги я снова вдавил педаль в пол и впервые в жизни узнал, что такое двести двадцать километров в час. Чуваки, это кайф! Кстати, странный спидометр был у этого "патроля". В обычном разметка до ста восьмидесяти (я однажды специально приглядывался), да и сто восемьдесят для такого тяжелого джипа много - мотор начинает перегреваться. Странно. Почему все так странно? А торможение было плавным, зато до нуля. Я остановил машину возле Степуринского сельского кладбища, там, где дорога, уже грунтовая, спускалась в овраг. Склоны его хорошо закрывали от посторонних глаз и прицельного пулеметного огня. Последнее казалось теперь особенно актуальным. - Почему ты остановился? - спросила Татьяна. - Он подарил мне десять минут. Я хочу потратить их на разговор с тобой. Без пальбы и метания гранат. Можно? - Можно. - Тогда я задам вопрос. Кто ты такая? - Но мы же договорились. У нас "Последнее танго в Париже". - Извини, дорогая, "Танго" давно закончилось. Теперь уже другое кино идет. По-моему, "Бонни и Клайд" или это - "The Real McCoy". Уж очень стрельбы много для "Последнего танго". Так что будь добра, девочка, я повторяю вопрос: ты кто? - Я - Лозова Татьяна Вячеславовна, мастер спорта международного класса по фигурному катанию. - А еще? - Художник-полиграфист, выпускница... - Понятно. А протектор разрисовывать дырками от пуль тебя кто обучал? Заслуженный тренер СССР Виталий Иванович Крайнов или великий график Гюстав Доре? Я хочу знать правду. - Мишук, - Татьяна придвинулась и пощекотала мою щеку рыжими локонами, ты можешь подождать? - До чего? До своей смерти? - Дурачок! До встречи с Тополем. Я задумался и внимательно посмотрел на нее. - А автомат ты можешь мне вернуть? Или наоборот - я должен сдать и свое личное оружие? - Да, Господи, зачем он мне теперь-то! - она бросила автомат обратно на переднее сиденье и предложила: - Давай покурим. Я закурил, вышел из машины. Потрогал пальцами след от пули на лобовом стекле. След был занятный: небольшая такая выбоина, ну, примерно, какую оставляет осколок гранаты на каменной стене. А я готов был поклясться, что в меня стреляли в упор, и не из "Макарова". Это был действительно "Кедр" или какой-нибудь "Хеклер и Кох" девятого калибра. От таких попаданий на стеклах даже самых серьезных бронемобилей остается сетка трещин. На моем ветровом стекле не было ни единой трещинки. Ни единой. Интуиция, подсознание, шестое чувство подсказывало: возможно, это и есть самое важное из всего, что я узнал про них, и меня уже охватывал мистический ужас (не пора ли вооружиться осиновым колом вместо "Калашникова"?). Однако стекло я трогал рассеянно, машинально как-то, и мысли о его волшебной непробиваемости текли лениво и явно на втором плане. На первом плане выстраивался совсем иной ряд. Татьяна. Любовь. Счастье. Игра. Ложь. Смерть. "Я люблю ее. - Чушь. Ты просто увлекся. Она просто очень вовремя появилась. - Но ведь и Татьяна любит меня. - Татьяна выполняла задание. Чье? - Да какая разница? Бандитов, ГБ, ЦРУ, Космической разведки Эпсилон Эридана... - Положим, разница есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. Правильно. Все это был цирк. - Не все. Задание могло предусматривать интимную связь со мной или в еще более общем виде - неформальный контакт. А все остальное... Помилуй! Какому шефу контрразведки по зубам сочинить такой сценарий? - Да, разумеется, она подошла к заданию творчески. - А почему? - Н-ну... просто... - Да потому что она влюбилась в меня! Понял? И за этот творческий подход я люблю ее теперь еще сильнее, теперь, когда я узнал правду, еще сильнее люблю, понял? Понял, скептик хренов?! - Прекрати истерику. Ты еще не знаешь никакой правды". Действительно, правды я еще не знал. Были пока одни догадки. Я взглянул на Татьяну. Она сидела на жухлой придорожной траве и, дотягивая уже совсем короткий бычок, внимательно изучала свои красиво наманикюренные ногти, очевидно, слегка пострадавшие в ходе стрельбы. - Слушай, и часто ты вот так работаешь? - Как? - Ну, вот как со мной этой ночью. Татьяна посмотрела на меня долгим и пристальным взглядом. - Ты специально говоришь мне гадости? Мне стало стыдно. Действительно, за что? Я просто хотел знать правду. - Я просто хочу знать правду, - сказал я ей. - Ты уверен в этом? - спросила она. - Да. Потому что я люблю тебя. - Врешь, Разгонов. Ты любишь Машку. А я у тебя так, в качестве дублера. Верно? Ведь мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти. Меня поразило, как точно она определила свою роль. В моем дневнике четырнадцатилетней давности (Боже, когда-то я еще и дневники вел!) была такая запись про Татьяну Лозову. На очередном турнире, куда я пришел любоваться Машей Чистяковой, Маши не оказалось, но выступала Лозова. Она мне тоже нравилась, даже очень нравилась, и в отсутствии Чистяковой я в нее действительно влюбился, от любования ею я получал ничуть не меньше удовольствия, и вот тогда я назвал ее дублером в своем дневнике. Конечно, я не сказал этого Татьяне. Я сказал совсем другое, впрочем, совершенно искренне: - Это жестоко, Таня. Зачем ты так? - Извини, - она поднялась, шагнула ко мне, и мы обняли друг друга. Извини, любимый. Господи! Да как я мог подумать о каком-то шпионском задании! Я целовал ее щеки, глаза, лоб, губы, все еще горячие и солоноватые после стрельбы и нервотрепки. - Ты все узнаешь, Мишик... ты все узнаешь, любимый... ты узнаешь всю правду... ты узнаешь даже больше, чем можешь себе представить, - шептала она, а я тушил ее шепот поцелуями, и наконец мы совсем замолчали, и мир опять закачался, не стало неба, травы и дороги, не стало машины, оружия и бандитов... Только страшно знакомый звук назойливо врывался в наш иллюзорный мир. Сигнал вызова. Тополь. - Десять минут, - сказал я с трудом оторвавшись от Татьяны, - это очень мало. - Да, - согласилась она, и я рванулся к передатчику. - Ясень слушает. Прием. - Я Тополь. Приземлился в полукилометре от Заячьих Ушей. Через двенадцать минут жду вас возле твоего дома. Как понял меня? Прием. - Понял тебя хорошо. Конец связи. Я мог себе позволить не торопиться. Я устал от скорости. По так хорошо знакомому пути я ехал медленно, зато не выбирая направления, нарочито спрямляя все изгибы проселочной дороги. "Ниссану" было все равно: тракторная колея, луг, скошенное поле, лужа или стожок сена - он пер себе как танк, и, конечно, не забуксовал ни разу. Серую крышу своего дома рядом со старой ветлой на краю деревни я, как всегда, увидел издалека. А чуть позже увидел и фигуру Тополя. Наверняка это был он. Больше некому. Фигура помаячила возле дороги и скрылась за кустами жасмина перед моим крыльцом. - Это Тополь? - спросил я Татьяну. Она молча кивнула. Я попал колесом в лужу, и взлетевшие веером брызги окатили мирно гулявших кур возле дома Петровны. Куры, возмущенно кудахтая и хлопая крыльями, ретировались. Зато появилась Петровна. С тех пор как три четверти деревни скупили московские дачники прошло уже лет пять, и теперь Дарью Петровну, живущую в крайнем доме напротив моего и почти одиноко зимующую в Заячьих Ушах, трудно было чем-то удивить. Заезжали в эту глушь и джипы и лимузины, а Генка Терехов пригнал однажды на совершенно фантастического вида спортивном "мазератти", взятом напрокат. Более того, пару лет назад дядька игнатовской Лариски с другого конца деревни, военный летчик, лично доставил всю их семью на могучем армейском вертолете с двумя винтами. Так что Дарья Петровна вышла теперь не на диковинную машину поглазеть, а просто полюбопытствовать, кто же это приехал. Я уважительно высунулся из окошка и поприветствовал ее: - Здравствуйте, Дарья Петровна, как поживаете? - Спасибо, хорошо. За грибам приехали? Готовь куженьку. Грибов в лесу любоваться. Летось не было столько. (Что в переводе с тверского диалекта означало: "За грибами приехали? Готовь корзину. Грибов много. Больше, чем в прошлом году".) - Грибочков пособираем, - ответил я скорее уже самому себе и подрулил к дому. Тополь сидел на лавочке у крыльца, курил и щурился на солнце. Был он ужасно длинный и на первый взгляд удивительно нескладный, особенно когда сидел, сложившись весь под острыми углами, как кузнечик. Потрепанные высокие армейские башмаки сорок восьмого приблизительно размера, вытертые кожаные брюки, ковбойка с закатанными рукавами, очень смуглая кожа, лицо в морщинах и седоватый ежик на голове - то ли ему лет сорок пять, но можно дать шестьдесят, как Штирлицу, если посмотришь внимательно в усталые и печальные глаза; то ли наоборот - возраст уже пенсионный, а держится молодцом, как настоящий спортсмен "доанаболической" эпохи. Улыбка грустная, но обаятельная, зубы - белоснежные, как у американского политика и в длинных пальцах длинная сигарета "Мор". Кто он? Ковбой? Разведчик? Спортсмен? Путешественник? О! Я понял, какое сравнение будет самым точным. Звездолетчик дальних рейсов, прилетевший в отпуск на Землю. Этакий Леонид Андреевич Горбовский, член Всемирного Совета. Полдень. Двадцать второй век... "Ну, вот ты и допился, приятель: начали оживать потихонечку герои любимой книжки детства, которую ты без всякой задней мысли взял с собой. Сначала Майка, теперь Горбовский... кто следующий? Держись, старина! То-то будет весело, когда изо всех щелей твоего старого дома полезут негуманоиды". И только одно я знал теперь наверняка: они не бандиты. Еще тогда, в дороге, я подумал, что Татьяна Лозова не может работать на бандитов. Детский сад, конечно, наивное стремление выдать желаемое за действительное, но в поисках аргументов я отметил слишком уж странный стиль работы у них с Тополем. Помилуйте, какая мафия станет вот так вести себя с попавшим к ней в лапы придурком, каким бы ценным заложником или носителем информации он не являлся! И, наконец, этот звездолетчик. Ну, нет, ребята, ну, режьте меня, мафиози такими не бывают! Я вышел из машины без оружия, протянул ему руку и представился: - Михаил. - Леонид, - ответил он, вставая. - А я-то думал поначалу, что вы бандиты. - Мы сами так иногда думаем, - улыбнулся Тополь, наклоняясь за своей кожаной дорожной сумкой, огромной, такой же нескладной, как он сам и словно изжеванной бегемотом. - Пошли в дом. Откроешь дверь, хозяин? А то деревня у тебя больно шумная. Дюже много народу. - Да? - удивился я. - А мне казалось, тут очень тихо. Я открыл ему дверь, а сам вернулся к машине. Татьяна стояла, прислонившись к капоту в трогательной растерянности, словно решала, с кем ей теперь держаться рядом: со мной или с Тополем. - Леонид, - спросил я, - а оружие из машины забрать? - У вас тут воры, что ли, кругом? - Да нет, просто меня так учили: никогда не бросать оружие. - Ишь ты! Ну, тогда бери. В общем, это правильно. И, пригнувшись в дверях, он шагнул в полумрак сеней. В доме было прохладно, все-таки август, а не топили уже давно. Мы прошли в комнату, сели вокруг стола. Молча закурили. Татьяна поежилась и первая нарушила тишину: - Печка работает? - Две печки, - поправил я, - обе функционируют. Сейчас организуем. - Погодите, ребята, - вмешался Тополь, то бишь Леонид, - с печками вы без меня разберетесь. Я, конечно, вижу, что вы сейчас гашеные, и даже догадываюсь, почему. Абсолютно не возражаю, если уже через пять минут вы оба отправитесь спать: но прежде, ты не сердись, Верба, я все-таки представлюсь нашему новому другу, а то он, боюсь, не уснет без этого. И давай договоримся: ты воздержишься от комментариев и сейчас, и потом, вплоть до моего возвращения. - Вас понял, Тополь. Прием, - дурашливо козырнула моя славная рыжая Верба. Тополь церемонно поднялся, изобразил легкий поклон, чуть ли не щелкнув каблуками, извлек из кармана брюк красную блестящую ксиву и протянул мне. - Взгляните, сэр. И я взглянул. Тополь еще что-то такое говорил, объяснял что возьмет нашу машину, сгоняет на ней куда-то и к вечеру обязательно вернется, обмолвился о каком-то Кедре и о возможных радиовызовах, что-то персонально выговаривал Татьяне, но я это все слышал вполуха, как если бы голос его звучал за стеклянной стенкой, а по эту сторону невидимой преграды было только одно - красная книжечка в блестящем полиэтилене. Удостоверение генерала-майора ФСБ на имя Горбовского Леонида Андреевича. Наконец, ко мне вернулся дар речи, и я спросил: - Выпить можно? - Можно, - сказал Тополь-Горбовский, - сейчас даже нужно. А вообще, приятель, придется с этим завязывать и как можно скорее. Он достал плоскую фляжку, снял с моей полочки три маленьких граненых стакашки и расплескал по ним рыжеватый напиток. - Не бойся, не самогон, - зачем-то пояснила Татьяна, хотя меня в тот момент устроил бы даже денатурат, - по-моему, Тополь, кроме "Мартеля", ничего с собою не возит. - Он родимый и есть, - подтвердил Тополь. - За знакомство. Мы выпили. Вместо закуски я сказал: - Значит, меня вербуют. - Не совсем так, Ясень, просто сейчас нет времени рассказывать, а чтобы тебе стало хоть чуточку понятнее... Он замялся, поглядел на Татьяну, и теперь уже она сунула руку в задний кармашек джинсов, доставая оттуда вторую красную книжечку... Вот тут, ребята, я и понял, что пора просыпаться. Ведь документик-то был не на имя Лозовой Татьяны Вячеславовны, зам. директора ЦРУ или Сикрет Интелидженс Сервис (это бы я еще как-нибудь пережил) - документик был (да, да, вы почти правильно догадались!) на имя генерала-лейтенанта ФСБ Малина Сергея Николаевича, а фотография в нем была моя. Вот вам истинный крест, ребята!