Приблуда - Страница 1

Бухгалтерия была оттеснена на задворки: в небольшое строение красного некогда кирпича – единственное уцелевшее от прежнего завода Самсона. Прямо перед собой Герэ видел в окно плоский-преплоский, насколько хватало глаз, пейзаж, где лишь топорщились там-сям несколько жалких заброшенных шахтерских лачуг, уже наполовину ушедших в землю и все же не столь плачевных, как три воткнутых среди них дерева, медленно агонизировавших в пыли, не в силах даже простереться ветвями до положения распятия. Террикон, самый высокий из всех и ближайший к Герэ, всякий раз на закате вставал между ним и солнцем, и оттого солнцу всякий вечер приходилось вытягивать его тень по лысой земле до самой заводской ограды. И каждый вечер Герэ казалось, что тень вот-вот перевалит через стену и дотянется до окна, из которого он за ней наблюдал; зрительная ошибка порождала угрозу, поскольку дорога домой неминуемо пролегала мимо того террикона и еще двух за ним, и потому тоскливые зимние месяцы Герэ предпочитал всем другим: зима избавляла его от этих зловещих теней.

– Вы закончили счета на поставки в Турень?.. Нет?.. Ах, извините… ведь уже без десяти шесть: месье Герэ торопится…

Мошан вошел, как обычно, на цыпочках и с ходу напустился на Герэ, отчего тот, как всегда, вздрогнул. Ненависть Мошана удручала Герэ вовсе не из-за возможных последствий: он понимал, что такого заурядного, добросовестного и незаметного работника, как он, и уволить-то немыслимо. Его задевала скорее совершенная немотивированность придирок. Они не проистекали из снисходительного раздражения главного бухгалтера подчиненным. Нет, тут было что-то иное. И никто – ни Герэ, ни, вероятно, сам Мошан – не знал, как и почему ненависть эта приобрела столь вопиющие и, в общем-то, недопустимые формы.

– Но я их закончил, сударь, – ответил Герэ, вставая и машинально шаря на столе, хотя все бумаги были разложены перед ним аккуратными маленькими стопками.

Руки его сделались влажными, лоб залился краской, он в отчаянии искал счета, подготовленные три часа назад, а когда нашел и протянул их Мошану, то сам рассердился на себя за испытанное облегчение.

– Вот… – начал он не в меру громко и запнулся. – Вот… именно сюда…

Но Мошан уже ушел, и Герэ, оставшийся стоять со счетами в руках, пожал плечами. По двору раскатился вой сирены – уже, так скоро, следовательно, Мошан солгал: когда он поднял крик, было не без десяти, а без двух шесть. Герэ нацепил плащ, помучившись над рукавом с оторванной подкладкой – он вот уже неделю все собирался ее зашить.

На улице он, несмотря на теплый воздух, поднял воротник, прошел несколько шагов до ближайшего кафе, непонятно почему называвшегося «Три корабля», и прильнул к стеклу. Внутри были все те же, что и вчера, и позавчера, что будут завтра: четверо служащих Самсона, усевшихся за карты, два юнца под кайфом, пьяный консьерж у стойки, влюбленная парочка в углу и угрюмый патрон Жан-Пьер, придирчиво следивший за недавно нанятой косоглазой подавальщицей.

Николь тоже была здесь с непременной своей подругой Мюрьель, обе смотрели на дверь. Герэ стоял в нерешительности. Ему показалось, что они его заметили, и он непроизвольно отпрянул. Затем едва заметно покачал головой, как бы говоря неизвестно к кому обращенное «нет», и с преувеличенной поспешностью удалился в сторону терриконов.

Недавно прошел дождь, на мокром солнце пейзаж поблескивал сталью и кирпичом, Герэ шагал энергичной походкой, представлявшейся ему походкой «делового человека». На самом деле быстрая ходьба избавляла его от необходимости обдумывать свои движения, девать куда-то руки, она спасала от ужасающей его свободы праздношатания, облегчала груз его собственного большого бестолкового тела – по крайней мере таким он его ощущал со времени полового созревания.

Собака вышла из дома в обычное время, как по часам, и потрусила за ним, подстроившись под его шаг. Эта собака неизвестно почему провожала его каждый вечер: она не то чтобы выбегала ему навстречу, но каким-то образом приноравливалась делать так, что пути их пересекались, она шла за ним следом метров пятьсот и останавливалась, немного не доходя пансиона, смотрела, как он заходит в дом и скрывается за дверью, а затем возвращалась восвояси ковыляющей задумчивой рысцой.

Выйдя из тени первого террикона, Герэ остановился покурить. Ветер, вечерний ветер, дохнувший на него запахом травы и полей, задул одну, потом другую, потом третью спичку. Четвертая обожгла ему пальцы, и он от неожиданности выронил коробок. Первая спичка, упав на землю, разумеется, разгорелась; Герэ машинально взглянул на нее и замер: что-то поблескивало среди черного угля; он шагнул по направлению к таинственному предмету: из-под кусков угля выступала сверкающая цепочка. Нагнувшись, он разглядел часики тонкой работы, опутанные еще одной цепочкой. Герэ присел, разгреб уголь и увидел под ним песочного цвета, но черный от пыли кожаный мешочек. Мешочек был туго набитый, увесистый, он открыл его дрожащими от волнения руками, словно знал заранее, что увидит в нем ослепительные рубины, кольца, ожерелья, старинные оправы – словом, фантастические драгоценности, подлинность которых он инстинктивно угадывал. Он настолько был в этом уверен, что, быстро прикрыв сокровище камнями, стал воровато и стыдливо озираться. Но подглядывать за ним было некому, кроме собаки, она подошла поближе, виляла хвостом и постанывала от волнения, радуясь его находке.

– Пошла прочь! – сказал Герэ тихо. – Прочь пошла!

На мгновение ему показалось, что собака хочет отнять у него то, что он уже считал своим добром. Он угрожающе замахнулся – в этом взмахе соединились страх и радость, подавляемая злоба и трепет перед Мошаном. Собака попятилась, прижав уши. Герэ раздвинул камни и сунул найденное в карман. Сердце его стучало, он разогнулся, утер лоб. Он был весь мокрый, мокрый от пота и дрожал; но, взглянув на неподвижно распластавшийся городишко, городишко, не подозревавший о его находке, как и о самом его существовании, он вдруг испытал торжество, прилив восторга, от которого распрямился и совершенно не свойственным ему движением блаженно потянулся на солнце. Он богат! Он, Герэ, богатый человек! В порыве запоздалого раскаяния он позвал собаку и, протянув к ней руку, впервые хотел погладить ее по голове. Собака была уже напугана, в ее глазах светился укор, она подалась назад и убежала, поджав хвост. На секунду Герэ усмотрел в этом дурное предзнаменование, но когда он широкими шагами двинулся дальше, походка его отличалась от прежней, он шел, высоко подняв голову, засунув руки в карманы, и галстук его развевался на ветру.

Его семейный пансион носил название «Глициния», надо полагать, из-за того, что входную дверь обрамлял побег глицинии, нисколько, заметим, не удушенной копотью, как весь дом, а, напротив, сверкающей на солнце, блестящей и зеленой, что Герэ обнаружил только теперь. Однако он никоим образом, ни на минуту не мог представить себе квартирную хозяйку, мадам Бирон, отряхающей с нее пыль. То есть это прямо-таки последнее, в чем можно было ее заподозрить. Герэ открыл дверь, вытер ноги, но вместо того, чтобы снять плащ и повесить на деревянную вешалку в унылом коридоре, еще плотнее запахнул его. Дверь в кухню была, как обычно, отворена, он остановился на пороге и невыразительным голосом пробормотал: «Добрый вечер». Кухня была просторной, чистой и выглядела бы вполне приветливо, когда б не очевидно враждебная спина царствующей в ней особы, худая крепкая спина женщины с черными блестящими волосами, которая, обернувшись, обнаружила безжизненное, лишенное выражения лицо, должно быть, навидавшееся всякого за свои пятьдесят-шестьдесят лет и виденным тяготившееся, лицо скрытное, на котором выделялись лишь умные, въедливые глаза, плохо сочетавшиеся с черным фартуком, грубыми башмаками и всем обликом простой деревенской бабы, какой она старалась казаться. И так же, как впервые, Герэ разглядел зелень глицинии, он в первый раз заметил что-то наигранное в нарочитой бесполости своей хозяйки.