При дворе Тишайшего - Страница 4

 Не дожидаясь ответа, хорошенький, лет тринадцати, мальчик шагнул через порог горницы. Он был в длинном темном халатике, белом бешмете, коричневых чувяках и черной барашковой шапке.

 — Сними, царевич, папаху! — довольно строго приказал ему Леон по–грузински.

 Тот упрямо помотал головой, но, встретив суровый взгляд своего наставника, нехотя снял шапку.

 — Когда я буду царем, — надув пухлые губки, проговорил мальчик, — я прикажу всегда носить папахи.

 — Разве тебе ничем иным нельзя будет заняться, что ты, как женщина, будешь заботиться о головных уборах?

 Мальчик вдруг вспыхнул, и его правая рука схватилась за крошечный кинжал, болтавшийся у него на пояске.

 — Ты не смеешь называть меня женщиной, князь Леон! — с задором крикнул он наставнику.

 Этот задор, видимо, понравился его воспитателю. Джавахов потрепал мальчика по плечу и, улыбнувшись, ответил:

 — Я знаю, что наследник славного царя Теймураза никогда не будет женщиной по характеру.

 — Когда я вырасту, я ни у кого не буду просить помощи и всех врагов сам покорю.

 Леон Вахтангович с печальной улыбкой выслушал юного царевича. Он хорошо знал историю своей страны. Он знал, что теснимая с одной стороны персами, с другой — турками, она волей или неволей должна была просить покровительства России, тем более что Россия с каждым годом становилась все могущественнее.

 Грузия не могла обойтись без России или же в конце концов Россия сама взяла бы ее, естественно расширяя свои владения.

 Он знал и то, что Грузия год от года падала, слабея от беспрерывных набегов персидских и турецких орд. Немногочисленный, но геройски храбрый народ с отчаянной решимостью еще отстаивал свою свободу и религию, но каждому становилось ясно, что этой непосильной борьбе скоро придет конец, грузины неизбежно подпадут под чью–нибудь власть и потеряют свою самостоятельность.

 — Я только не пойму, — продолжал размышлять мальчик, — почему дедушка послал нас к русским? Они все такие гордые, у них так скучно и так холодно! Совершенно не так, как у нас, в Грузии! И этот белый, белый песок, который они называют «снегом», он не такой, как тот, горячий, что лежит по берегам нашей Куры; он холодный и мокрый. Я не люблю его. Я здесь ничего не люблю. И зачем дедушка прислал нас сюда? Здесь и реки не видать — она вечно скована льдом, нет цветов, нет птичек, ничего нет!

 — Подожди, скоро и здесь все зацветет, снег исчезнет, и станет хорошо…

 — Здесь люди нехорошие, недобрые, — тихо прошептал мальчик. — Маму вон как долго держат, мучают; она плачет… каждый день плачет.

 — Наше дело, царевич, не легкое, скоро оно не сделается.

 — Недобрые! — упрямо повторил мальчик. — Вот водовоз говорил мне, что здесь пытают, жгут раскаленным железом, на кострах сжигают и еще много–много ужасных мучений делают. А ты говорил, что у русских по–другому, чем у персов. По–моему, все равно. И лучше бы нам к туркам за помощью идти — и ближе от дома, и теплее. Скажи, разве мы в плену у русских, что нас так долго держат?

 — Турки не христиане, а нам подобает быть в союзе только с христианской державой, царевич. И мы — гости России, а вовсе не пленники.

 Мальчик задумчиво посмотрел на наставника и печально покачал головой.

 — Христиане! — проговорил он. — Непохоже! — И, видимо утомившись вести долее такой серьезный разговор, переменил тему: — А знаешь, княжна Каркашвилли тебя в церкви все искала. Где же ты был? Твой отец говорит, что тебе не следует ходить далеко по городу. — Вдруг, обратив внимание на пустые ножны, царевич вскрикнул: — А где же твой кинжал?

 Леон смутился. Ему не хотелось рассказывать о происшедшем с ним случае, потому что это всполошило бы все дремавшее в Москве грузинское царство и встревожило бы его отца, дорожившего кинжалом, который переходил к старшему в их роде и был получен Леоном в день его совершеннолетия, незадолго до приезда их на чужбину.

 — Я отдал его починить, — неуверенно ответил он. Царевич пытливо взглянул на него, но ничего не сказал,

 а только пошевелил губами, что всегда означало, что он не совсем удовлетворен ответом. Потом он вдруг вспомнил, зачем пришел сюда, и сказал:

 — Я зашел сказать тебе… знаешь, ведь у матушки сегодня гости.

 — Да? — рассеянно спросил Леон.

 — Тебя разве не интересует — кто? — загадочно проговорил мальчик.

 — Ну, кто же?

 — Царевны–сестры! Матушка сказывала — важные, и зовут их: одну — Татьяна Михайловна, а другую — Анна Михайловна. Матушка ждет от них многого.

 — Напрасно! Все так, одни разговоры; здесь женщины — не то что наши, ни до чего не касаются, ничего не знают и никакого значения не имеют.

 — Царь своих сестер любит, — внушительно произнес царевич.

 Леон безнадежно махнул рукой.

 Кого не любил Тишайший царь Алексей Михайлович? И под чьим влиянием только он не находился? Слабохарактерный, добродушный, он так же часто менялся в настроениях и чувствах, как апрельское солнце. С какой стороны подует ветер, в ту сторону он и повернется. До трусости избегавший каких–либо неудовольствий и кислых лиц, он готов был на всевозможные уступки и сделки, лишь бы удержать вокруг себя мир и тишину.

 Будучи по природе своей слишком мягким, Алексей Михайлович не мог не уступить большого влияния окружающим его людям; он был вспыльчив, но невыдержлив, слишком доверялся лицам недостойным, но действующим дерзко и смело, и хотя отлично понимал людей, но не имел характера поступать с ними по заслугам.

 Зато в минуту вспышки Алексей Михайлович не знал пощады таким людям, как бы мстя им за долгие годы обнаруживаемой им слабости. Так, например, он отлично видел, кто такой был его тесть Милославский, но, не имея сил обидеть жену и видеть всю ее многочисленную родню с грустными лицами, выносил этого коварного, жадного и низкого боярина, которому он уступал во всем, лишь бы не было вокруг него печальных лиц, лишь бы уклониться ему как–нибудь от ссор и слез.

 Поэтому рассчитывать, надеяться на него не было решительно никакой возможности. Стоило кому–нибудь наговорить, нашептать царю что–либо, и уже решенное дело отменялось. Если же самому царю почему–либо хотелось исполнить просимое или просившее лицо было мило ему, то он тянул решение, хитрил, прибегал к уверткам, как вот, например, теперь в грузинском деле; здесь ему, по природной доброте души, очень хотелось помочь, но у него не хватало силы воли заставить своих жадных и строптивых бояр выслать грузинскому царю на подмогу требуемую им казну и ратных людей.

 Все это уже давно поняли: и сама грузинская царевна, и Леон, да и все ее приближенные, но они все ждали случая или человека, который постоял бы за их правое дело.

 — Пойдем к царевне, если у нее гости! — сказал Леон царевичу.

 Тот молча последовал за наставником.

 Между ними установились дружеские отношения, мало походившие на отношения наставника и воспитанника. Юный грузинский царевич был смышленым, не по летам развитым мальчиком. Ему рано пришлось видеть и пережить много такого, о чем другим детям его лет и слышать даже не приходилось. Да и само воспитание вольных горных сынов совершенно разнилось от воспитания, например, русских мальчиков той эпохи: грузинские умели уже стрелять из лука, недурно владеть кинжалом и скакать на неукротимом коне по крутым горам через буйные потоки следом за суровым отцом или смельчаком–братом.

 Теперь царевич легко и неслышно шагал за князем Леоном, упорно размышляя обо всем, о чем они говорили, и уносясь мыслями в далекую теплую и благоухающую родину, где цвели цветы, где синело небо, где горячо светило солнце и где люди были гораздо приветливее и добрее, чем в засыпанной холодным снегом угрюмой Московии.

 Царевна Елена Леонтьевна была еще молодая красивая женщина двадцати восьми лет. Невысокого роста, черноволосая, чернобровая, с белым тонким лицом и страстными, жгучими очами, она была полна очарования и прелести. Стоило ей поднять глаза, взмахнув густыми длинными ресницами, как у всякого говорившего с нею пробуждалось к ней восторженное и благоговейное чувство, как к красавице женщине и царевне. Царевна верно знала могучую силу и неотразимую власть своего взора, а потому редко кто удостаивался счастья лицезреть всю глубину ее темных очей.