Презент - Страница 7

Там никого не было.

— Эй, хлопец! — спросил он вертевшегося беспризорника. — Медведя не видел?

— А его на автомобиле увезли!

— Куда?

— Почем я знаю! Может, в Москву!

— Ах ты, грех тяжкий! — посетовал Харлампий. — Нехорошо. Не простился я с ним. Хоть бы малины; сушеной купить ему, что ли, на прощанье! Нехорошо…

Он так намучился, пока шел с медведем по степи, что всю обратную дорогу проспал и чуть не проехал свою станцию.

— Я им сказала, — говорила жена, стаскивая с него сапоги, — что ты мишку в гости к бабушке повез. В лес, значит, погулять. А то каждый день пытают: «Где батя? Где мишка?» Ревут..

— Умница ты у меня, — похвалил жену Харлампий.

— Что это? — удивилась та, разворачивая сверток, выпавший из сапога.

— А… Это мне в городе дали. Говорят, положено. Компенсация какая-то. — Харлампий так устал, что засыпал на ходу, но тут он увидел странный взгляд жены и то, как дрогнули у нее губы.

— Я так думаю, — как бы извиняясь, проговорил он, не понимая, однако, что могло обидеть жену. — Раз положена эта самая компенсация, дак что не взять? Деньги все же.

— Воля твоя, Харлаша… — печально сказала жена, — а только лучше бы не брал ты этих денег…

Харлампий не услышал. Он спал, привалясь к косяку.

Весь следующий день он рассказывал девчонкам, как встречали его медведи в лесу, как обрадовалась внуку бабушка-медведица. И дочки млели от восторга, хотя им очень жаль было, что медведь не вернулся с отцом, а решил у бабушки погостить.

— Что ж он, по нас и не скучал? — обидчиво надула губы Аниська.

— Как не скучал! Скучал! — сказал Харлампий и вдруг вспомнил, как тянули медвежонка красноармейцы и как он все оглядывался на дверь, куда ушел Харлампий. «Нехорошо, — опять подумал он. — Нехорошо, что я не простился. Хоть бы меду ему купить…»

Заботы дневные, суета будней заслонили память о медвежонке. Тут нужно было продналог сдавать, то снопы с поля возить, то молотить… Вставал он с рассветом, возвращался затемно, некогда было ему думать о Презенте. Томительное, слякотное время — ноябрь на Дону. Невылазная грязь на дорогах, холодный ветер воет в трубах, и солнце, которого все так же немало, не греет и не веселит душу. Все дни — как тяжелый понедельник, когда до отдыха далеко и не видно конца трудам.

Но вот выпал первый снег! Ударил мороз, и все обновилось. Словно новая жизнь началась.

Харлампий вышел на крыльцо — посмотреть, как бегают по двору девчонки, играют со щенками, которых взяли взамен Цыгана и Презента. Вышла на крыльцо жена, вынесла Сашку, и он таращил голубые глазенки на снежную белизну, на первый в своей жизни снег, на щенков, которые снежными комками катались по базу. Снег превращался на их пуховых шкурках в серебряные бусинки воды и делал их еще круглее.

Вдруг один из щенков зарычал, ощетинился и бросился под крыльцо. Захлебываясь еще не страшной яростью, он вытащил завалявшуюся красную суконную тряпочку, и Харлампий узнал в ней донышко той папахи, что служила берлогой Презенту. И стало ему не по себе.

Он прошелся по двору. Снег скрипел и сбивался комками на его чириках… Непонятная злая тоска, как в Брянских лесах, когда томился он вдали от дома, навалилась на Харлампия.

— Даша, — спросил он. — А где те деньги, что я из города привез?

— В комоде, — странным голосом ответила жена.

И еще тревожнее стало сотнику, потому что обычно жена прятала деньги за икону Николая Чудотворца, который строго смотрел из угла: все ли в порядке дома.

— Пойду спрошу, чего в газетах пишут, — сказал он и пошел через весь хутор к учителю, который когда-то учил его грамоте и которого Харлампий уважал наравне с отцом.

— Что это за компенсация такая? — спросил он, когда они выпили по третьей чашке рыжего морковного чая, сиротского напитка голодных лет.

Учитель объяснил, что когда Харлампий отдал Балабону свою корову, это была компенсация за ущерб.

— А деньгами? Деньгами может быть эта самая компенсация? — томясь и надеясь, что учитель скажет такие слова, которые снимут его тоску, спросил Харлампий.

Но учитель сказал:

— Может! Ты, например, сапоги или барана покупаешь — деньгами платишь. Стало быть, компенсируешь затраты материала и трудов.

Ночью Харлампий проснулся, будто его в бок толкнули. Тихо пиликал сверчок, густая темнота стояла в хате.

— Даша! — позвал Харлампий. — Даша… Выходит, я его продал! — Харлампий похолодел от собственных слов. — За тридцать червонцев продал!

Жена не отозвалась, делая вид, что спит, и страдая от того, что, может быть, первый раз в жизни не знает, как помочь мужу.

С этого дня Харлампий как захворал. Все стало валиться у него из рук. Вяло взмахивал он цепом, когда обмолачивал снопы. Три дня набивал ободья на колеса, а прежде сделал бы это шутя за три часа.

Странное оцепенение овладело им. Он мог застыть с поднятой ложкой в руке и уставиться в угол, так и не донеся ее до рта. Мог часами сидеть прислонясь к печи.

Ему вспоминался запах медвежьей шкуры и замшевые пятки Презента, его смешная прискочка и ворчание… Залитая водой поляна и крошечный медвежонок на коряге или крыша вагона и бутылка молока, что подавали пассажиры.

И над всем этим, заслоняя, вставало суетливое прощанье и взгляд медвежонка, когда искал он глазами хозяина, чтобы защитил он его от ведущих в неизвестное людей.

— Господи! — шептал Харлампий. — Зачем я его взял тогда из лесу? Зачем?

Он похудел, стал тревожно спать. А проснувшись среди ночи, все представлял, как два красноармейца уводят медведя, а тот оглядывается, словно зовет.

Иногда, в отсутствие жены, открывал Харлампий комод и доставал проклятые червонцы. Он хотел бросить их в печку или раздать нищим, но не мог, не решался. Он пересчитывал деньги и клал их обратно. Они жгли ему руки.

— Харлаша! — не выдержала, наконец, жена. — Съезди в город! Проведай Мишу! Поглянь, как ему там… Может, и тоска твоя пропадет. Может, и не виноватый ты вовсе?

Город и летом не блистал красотой, а зимой и совсем показался Харлампию жутким. Грязный снег сугробами лежал вдоль улиц, угольная пыль густо запорошила его. Сажные, взъерошенные воробьи копошились в навозных кучах. Облезлые кирпичные дома в густой завеси сосулек угрюмо смотрели на редких прохожих.

Зоопарк помещался в парке бывшего Дворянского собрания. Издалека был виден сквозь голые ветви длинный дощатый забор. Пестрые плакаты, нарисованные от руки, покрывали его, и хоть краска на них почти смылась, Харлампий прочитал, что они объясняют, как человек произошел от обезьяны в результате борьбы за существование.

С обезьяны начиналась и выставка зверей. В большом сарае, что отапливался буржуйкой, стояла клетка с макакой, которая печально куталась в одеяло.

Во дворе клетки стояли рядами. В них сидели лисы зайцы.

Стайки экскурсантов, в основном мальцы-пионеры, переходили от клетки к клетке.

Харлампий увидел Презента. Медведь лежал на исцарапанном когтями полу, уткнув нос в лапы. Большая коряга стояла посреди клетки с толстыми прутьями решетки. Вода была налита в корыто.

«Презент. Медведь бурый. Хищник. Кормить воспрещается», — сообщала надпись.

— А это медведь обыкновенный, — сказал кто-то, и конопатые носы пионеров повернулись в сторону Презента. Медведь встал, походил по клетке. Он сильно вырос, но шерсть его утратила прежний блеск, а походка — веселость. Он повернулся к экскурсантам и стал качать головой из стороны в сторону, выпрашивать подачку.

Вдруг он замер. Потом рявкнул, встал на задние лапы, прижался к прутьям решетки и застонал… Он увидел Харлампия!

Ветром перелетел казак через барьер ограждения! Не глядя, отшвырнул сторожа и, просунув руки сквозь прутья, обнял своего друга. Медведь тоже просунул лапы через решетку и положил их на плечи хозяину.