Превращенная в мужчину - Страница 73

Десять тысяч часов она провела в океане забвения. Но ни одна волна не разбила ее, ни одна акула не сожрала, ни об один подводный камень Эндри не ободрала свое тело. Море выплюнуло ее. Легкая волна вынесла ее на нежный песок. Там она и проснулась.

Теперь она — мужчина, и это хорошо. Когда Эндрис после демонстрации в аудитории Геллы Рейтлингер открыл глаза, у кровати сидела сестра Роза-Мария, улыбалась ему, гладила его руки. Он жил тихо и спокойно, окруженный ее заботой. Постепенно исчезала тяжесть, рассеивался туман перед глазами. Однажды пришли докторша и с ней Фальмерайер. Они подсели к нему, протянули ему руку, поздравили его с превращением в мужчину.

Эндрис понимал каждое их слово, но казалось, что они говорили о ком-то постороннем, а не о нем. Очень медленно к нему приходило сознание новой жизни, шаг за шагом он осваивал в себе другую природу. И было странно вот что: довольно скоро он привык к резким основным различиям, в то время как незаметные мелочи, укоренившиеся женские привычки причиняли много затруднений. Он улыбался, когда закуривал новую папироску: все еще зажигал спичку, как женщина, от себя, а не к себе, как делает всякий мужчина.

И еще вчера, когда Гвинни бросила ему через чайный столик коробку спичек, а он обеими руками держал большой газетный лист, Эндрис, как женщина, раздвинул колени, чтобы поймать коробку, которая упала на пол между ног. Ни с кем, кто родился мужчиной, этого бы не произошло. Тот невольно сжал бы колени.

Но уж этому он выучится…

Лакей принес лезвия, и Эндрис побрился. Снова надел фрак, немного побрызгал платок духами. Разве эти аткинсоновские духи не были любимыми духами его двоюродного брата? Правда, Ян любит их не на себе, а на женщинах. Но если Эндрис подражает кузену, то…

Он задумался. Подражает? Действительно, он просто обезьянничал. Вел себя, как Ян, говорил, как он. Часто ловил себя на том, что думает его мыслями, употребляет его словесные обороты. Однажды, когда он держал в объятиях белокуро-рыжую Розу-Марию, она вдруг вскочила, устремив на него пристальный взгляд. Она не хотела ничего говорить, но он настаивал и не отпускал ее. Тогда и разъяснилось: только что произнесенные им слова, эти легкие, игривые слова шаловливой любви, которые, однако, звучали жестко, — она уже слышала. Их говорил ей другой, и этим другим был Ян.

— Он говорил их тебе? — спросил Эндрис.

— Да, — прошептала конфузливо сестрица.

Она подняла глаза и взглянула на него с испугом. Ее лицо превратилось в один вопрос.

Он хорошо понял ее.

— Да, Роза-Мария, мне он тоже некогда их говорил. Когда я сидел на его коленях, как ты теперь, когда я еще был женщиной…

Слезы набежали на его глаза, но он быстро отер их и громко засмеялся, как всегда смеялся кузен.

Он подражал Яну — разве это не естественно? Кого же другого он должен был взять за образец? Быть может, левантинца? Или врача, ее второго мужа, которого она едва знала? Или одного из тех мужчин, пробегавших по ее жизни, как мутные тени, даже имен которых она не сохранила? Он начал легко насвистывать, но и это был свист кузена, звучавший в его ушах.

Эндрис пошел к Гвинни, зашел в ее гостиную. Ее там не было, и он услышал, что она в спальне.

— Еще не одета, Гвинни? — спросил он. — Мы опоздаем в Оперу. Поторопись!

— Да, да, — отозвалась она. — Закажи для нас чаю!

Он сделал, как она велела. Его взгляд упал на комод. На нем стояли шесть больших портретов, все — в одинаковых рамках. Фотографии, заказанные в Нью-Йорке. Его портреты, вернее — ее. Как это путается: он — она! Он должен думать: «он» для настоящего, но в применении к прошлому — «она». Неудивительно, что у сестры Розы-Марии, особенно вначале, так часто случались обмолвки, когда она обращалась к нему со словом «фрейлейн». Гвинни была ловчее. Она избегала обращений, ни разу не произнесла даже его имени.

Да, он должен ей сказать, чтобы она убрала эти портреты. Если они поженятся, будет неудобно, что она повсюду понаставила портреты своего мужа в образе женщины. И почему Гвинни еще ни разу не попросила его сняться снова, уже в мужском образе? Это он должен сделать сам, завтра же. Должен одну карточку послать в Ильмау докторше, этой желто-серой женщине с ястребиным носом. Теперь это уже позади. Теперь у него нет никакого страха перед Геллой Рейтлингер. Теперь он — мужчина! Да и отцу Гвинни можно послать карточку, и серьезной сестре Гертруде, и кузену…

Ему тоже — кузену Яну? Где он снова пропадает? И почему он ни разу ему не написал? Теперь между ними уже не стоят различия полов, никакого мучительного притяжения и отталкивания. Теперь они могли бы стать добрыми друзьями!

Лакей принес чай. Эндрис помог ему очистить стол, заваленный вещами Гвинни. Она не могла обойтись без того, чтобы не разбросать кругом половину своего гардероба. Бросив на кресло несколько пар ботинок, он неловко повернулся и толкнул чайный поднос, пролив сливки на свой рукав. Эндрис снял фрак и отдал его лакею почистить. Он накинул на себя кимоно Гвинни, зеленое, как молодой рис перед цветением, с большими золотыми вышитыми на нем драконами.

— Все еще не готова? — воскликнул он. — Чай уже подан.

— Сейчас, сейчас! — ответила Гвинни.

Он взял шарф. Держал его в руке и смеялся: он запахнул кимоно справа налево, как женщина. Оставалось только завязать его сзади большим бантом! Он поставил прибор на маленький стол возле кушетки — и там тоже стоял один из портретов. Он всмотрелся в него. Тогда у нее был на голове платок, повязанный тюрбаном. Ах, да… Тогда она только что остригла свои длинные волосы. Это был первый шаг и первый… порез.

Эндрис обернул шарф вокруг головы, как на портрете. Подошел к зеркалу: сохранилось ли еще сходство с бывшей женщиной?

Открылась дверь, и вошла Гвинни.

— Эндри! — крикнула она.

В чем дело? Почему она произнесла его девичье имя?

— Я облил себе рукав молоком и поэтому надел твое кимоно, — заявил он. — Иди, будем пить чай!

Совсем тихо, словно на цыпочках, Гвинни подошла к нему.

— Как красиво ты выглядишь, как в Нью-Йорке.

Она погладила его щеки нежными пальчиками.

— Увы!.. Если бы у тебя сохранились твои длинные волосы! Они были бы как плащ, как золотой плащ!

— Недурной бы я имел вид! — засмеялся он. — Волосы до колен, а к ним фрак!

— Нет, не надо фрака! — простонала Гвинни. — Не надо фрака!

В зале они повстречали Тэкса Дэргема и доктора Прайндля.

— Куда вы? — спросила Гвинни.

— Шалопайничать, — ответил Тэкс. — Сначала поужинаем, затем в «Аполлон».

— Что это? Театр? — спросила она.

— Нет, что-то вроде базарного ресторанчика, — ответил Феликс, — наподобие ресторана на Пратере или в Кони-Айленд.

Гвинни обернулась к Эндрису.

— О, это весело! Пойдем вместе. Опера от нас не убежит.

— Но мы уже условились, — возразил Тэкс.

— Условились? — спросила она. — С кем?.. — Внезапное чихание прервало ее слова. Она искала в сумочке платок. — Я забыла свой платок. Поднимись наверх, Тэкс, принеси мне, пожалуйста.

Тэкс полез в карман и достал ей платочек размером в ладонь.

— Уже есть! — засмеялся он. — Если не хватит, пожалуйста… — И он вытащил еще два платочка из кармана.

Гвинни вытерла нос и с подозрением посмотрела на платки.

— С каких пор у тебя дамские платки? — спросила она. — Может быть, еще есть?

Она обыскала его, залезла к нему в карман и вытащила их один за другим.

— Что это значит? — продолжала она. — Сейчас же расскажи мне! Ты ведь знаешь, что я отвечаю за тебя!

— Вот тебе раз! — воскликнул Тэкс.

— Ты же наполовину сирота, Тэкс. — заявила она. — Ты поручен твоим покойным отцом моему отцу. Ему и твоей матери я обязана отчитываться за тебя. Это тяжелая ответственность. Не попал ли ты в когти легкомысленных женщин?

Сказала она это с величайшей серьезностью и с полнейшей убежденностью. Одновременно она красила себе губы. Тэкс стоял перед ней, как промокший пудель, широко раскрыв рот.