Превращение Локоткова - Страница 27

Локотков, вспомнив правила галантных манер, стал при знакомстве целовать девушкам руки; они очень смущались и отходили, пискнув: «Галя», «Света», «Маша». «Валерий Львович», «Валерий Львович», — говорил он. Величать себя Валерой и тем самым равнять себя с ними мешала — то ли гордость, то ли застенчивость, то ли обе они мешались между собой, и заставляли чувствовать себя скованно, как никогда он не чувствовал себя в компаниях.

— Кто куда, а я за стол! — Борис Семенович крякнул, потер ладони и потащил за собой Локоткова. «А шампанское?» — Валерий Львович отстал, вынул из кармана висящего пальто сверкающую фольгой горлышка бутылку, и только тогда вышел к столу. «Ой, как прелестно! — воскликнула худенькая шатенка в джинсах — кажется, Галя. — Сережа, погляди, шампанское!»

Сережа сидел тут же, за столом — по-видимому, это и был тот самый ухажер, экономист. Сухой, узкоглазенький, смахивающий на татарина, невысокого роста. Он протянул через стол руку, назвался, и Локотков отрекомендовался тоже: «Валерий Львович, новый учитель истории». «Хоть ты и историк, а шампанское все-таки позволь сюда, — сказал Слотин, и пропел, нарочито налегая на „о“: — Позволь-позво-оль!..» Девушки хихикнули, сразу сели, сгруппировавшись на противоположной стороне стола, рядышком. «Ваш борт переполнен, — улыбнулся Локотков. — Смотрите, черпнете воду. Пусть лучше кто-нибудь пересядет к нам, тогда будет полный баланс». «Мы сначала так, — ответила та же Галя. — Сначала присмотримся к вам, обвыкнем, чтобы не бояться. Потом… потом видно будет!»

Она была, пожалуй, самой раскованной и самой симпатичной из всех. «Вы — математик? — спросил ее Локотков. — Я не ошибся, точно?» Не ошибся, точно. Пожалуй, парню повезло. Впрочем, не надо делать выводов, не зная характера, иных обстоятельств. Но с одной разобрались, уже неплохо.

Две других девицы — литераторша и биолог — показались ему невзрачненькими. Литераторшу звали Маша, а биолога — Света. Маша была толстенькая, рыхловатая, с конопушками на широком лице, и двигалась, словно утка, вперевалку. Света — рыжая, с длинным носом, и подчеркнуто городская. Говорила: «здравствуйце», «быць может», «подайце», и т. д. Она и одета была словно наособицу: вязаное платье, шнурок с бомбошками. На фигуру биологиня выглядела довольно ладной, однако нос — очень уж был длинен!

Все уже выпили по разу из стеклянных дешевых рюмочек, атрибутов совместного незамужнего житья, выпили еще, — а разговор все не завязывался. Борис Семенович вообще был немногословен и безразлично относился к таким застольным беседам, Сережа еще не обвык, не обтерся в этой компании, да и стеснялся незнакомых, а Валерий Львович просто не знал, как себя вести. Не возникло еще атмосферы общения, и любая реплика могла сказаться невпопад.

Девицы выпивали чинно, не до конца, смаковали шампанское, и мужчины, оставив им благородный напиток, умахнули в себя еще водочки; глаза их загорелись, и настороженность стала исчезать. Оживившийся Сережа рассказал старый студенческий анекдот. Все его знали, однако посмеялись. В Локоткове тоже начали пошевеливаться старые ухватки светского льва, души компании, он чувствовал, как снова обретает независимый, самоуверенный вид, все стало казаться легким и простым, а молодые учительницы — довольно симпатичными и достойными внимания. Как вдруг не перестававшая сверлить его взглядом Света выдала:

— Валерий Львович, а правда или нет, что вы кандидат наук?

Локотков подавился жареной картошкой. Слотин стал бухать его кулаком по спине, все засмеялись, и острота вопроса как-то сгладилась. Но ответа девицы ждали, аж замерли. И Валерий Львович, прокашлявшись, хохотнул:

— Вы меня убить хотели, признавайтесь? Как-кой изощренный способ!

— Ну, а все-таки? — не унималась биолог.

Тут кстати встрял физик:

— Девчата, девчата! Что за чепуха! Только кандидатам наук и дел, что преподавать в нашей славной восьмилетней школе!

— Именно, именно! — воскликнул Локотков, у которого душа ушла в пятки. — Чепуха, ей-Богу! Кто вам это наболтал? Я скромный учитель, только и всего!

— Но ведь не начинающий же, верно? У вас двенадцать лет педстажа, нам бухгалтер сказала!

Тут и Борис Семенович с удивлением посмотрел на него: неужели?

— Я работал учителем труда и учился заочно на истфаке! — пытался выкрутиться Локотков. — Давайте кончим об этом, что за ничтожный разговор! Подлить еще? Составляйте, составляйте рюмочки рядом!

Однако понял, что остался в сильном подозрении. И шатенка Галя сказала, глядя мимо всех:

— Хотелось бы знать, что может заставить человека, уже не очень молодого, вдруг все бросить и поехать в такую глушь, как наше Рябинино…

— Любовь! Несчастная любовь! — загорелись глаза у конопатенькой Маши. — Признайтесь, Валерий Львович, признайтесь нам!

А Света отрубила безапелляционно:

— Любовь, девочки, не может быть несчастной. В любом виде она — благороднейшее из чувств. И забыть ее, девочки, тоже нельзя, даже самую давнюю, самую безответную. Она не прах с ног, который можно стряхнуть.

— Не согласен! — в тон ей ответил учитель физики. — Классика на этот счет удивительно точна. Слушайте:

Он поднял к губам ладонь, поставил ее параллельно полу, и дунул.

— Ах, Борис Семенович! — закричали девицы. — Опять вы со своим Шекспиром. Ведь мы серьезно, а вы…

«Девочки, девочки! — подумал Локотков. — Стоило заикнуться о любви, и все забыли…» Он обратился к Слотину:

— А ты, оказывается, знаток Шекспира…

Тот прижал к сердцу руку, и ответил очень серьезно:

— Это — моя жизнь, моя страсть!

Ну и ну… Оказывается, кроме офицеров, еще и Шекспир.

— Ты не прост! — сказал Валерий Львович Слотину.

— Да и ты, оказывается, тоже… штучка! Давай, клюкнем по этому поводу.

— Может быть, хватит? Неудобно при дамах столько пить.

— Подставляй, не куксись! Опять я разбередил себя, теперь на весь вечер…

Тем временем завели маленькую радиолу. Стало жарко, шумно. Учительницы заподскакивали, запрыгали, взмахивая руками. «Ну же, Валерий Львович!» — крикнула Маша, и он, тоже припрыгивая в такт музыке, стал приближаться к ней. Ее толстое тело в белом платье кружилось перед ним, приседало и дергалось. Рядом Сережа танцевал с двумя; физик так и не встал из-за стола. Темп был быстрый, и скоро Локотков почувствовал, что выдыхается. Удивился: вот так здорово! Лет еще пять-семь назад он только-только начал бы входить во вкус, а тут — на тебе! Ничего, ничего, мне двадцать лет, — повторял он про себя, и снова крутился вокруг Маши. На последнем издыхании, но танец он все-таки закончил, и плюхнулся на свое место, рядом со Слотиным. Сердце колотилось бешено, в душе стало образовываться радостное ожидание чего-то. Он налил себе водки, выпил и легко вздохнул. Борис Семенович наклонился к нему:

— Дела, гляжу, идут, контора пишет?

— Да, идут! Контора пишет! — ответил Локотков.

Ему было хорошо. Впервые он был среди своих, в компании равных, кругом был «своя народ», как любил он говорить раньше. Ему снова хотелось всего, и все казалось доступным.

Опъяненный вином и этим сознанием, он потерял контроль над собой. И когда после очередного танца Маша, смеясь и поправляя волосы, пошла на кухню, за большую печку, Локотков двинулся за ней, догнал, и, повернув девушку за плечи к себе, стал жадно и настойчиво целовать. Она отбивалась, говорила: «Ну я же не нравлюсь вам, зачем это?»

«Нравишься… нравишься…» — повторял Локотков, когда отрывался от ее губ. Наконец она изловчилась, уперлась руками в его грудь и с силой оттолкнула от себя — так, что он отлетел. «Вот ведь какой!..» — и она выбежала, вся красная. Тотчас в кухню заглянули сначала Галя, потом Света; исчезли. Локотков стоял бледный, опершись на печку ладонью, опустив голову. Он не заметил, как появился физик, и очнулся, только услыхав его слова: «Давай-ка, Львович, станем потихоньку одеваться».