Превращение Локоткова - Страница 24

— Что же вы, товарищ учитель? Не любите наших узких дорожек? Давайте, давайте руку.

Когда он встал, измазанный и жалкий, она захохотала уже по-настоящему, в голос. Он тоже тихонько подхохатывал.

— Как я узнал вас! — торопливо сказал он. — И куда же вы завезли меня, Таня?

— Заскуча-али! — в голосе шоферши с молоковозки слышалось участие. — Вы не бойтесь, скучать везде можно. У меня здесь — все свои, да и то иногда скучаю.

— Вас и меня нельзя сравнить. Я вот совсем здесь никого не знаю. Нет, я не жалуюсь, это мои дела, только все равно…

— Ну, пойдемте со мной. Вообще я иду к тетке, но вы можете меня проводить.

— Вас мне Бог послал! — проникновенно сказал Локотков, касаясь рукава ее пальто.

— Ну, ну уж, полегче с Богом, — засмеялась Таня. — Вы лучше расскажите, как устроились. У Веры Даниловны живете? Она хорошая, на нее жильцы не жалуются…

Локотков что-то отвечал, а Таня снова задавала какие-то вопросы. Но, в-общем, разговор их по дороге был незначащий, необязательный, могущий прерваться на каждом слове. Локотков чувствовал себя виноватым в этом: в том, что не мог сообразить темы, интересной юной аборигенке. И еще ему было стыдно перед ней за угнанную утром машину, за вмятину на кабине от камня неизвестного мужика. Признаваться он, конечно, и не думал. Когда молчание стало затягиваться, вдруг кто-то маленький, коренастый, раскачивающийся стал обгонять их. Локотков заглянул сбоку в лицо — и увидал в бледном закатном свете толстые щеки, вывороченный короткий нос, влажный маленький глаз, низкий лобик. «Кто это?» — спросил Валерий Львович, когда уродец пробежал мимо. «Костя Шубин, — ответила Таня. — Костенька, дурачок наш. Мать родила его в лагере, в заключении». Костя качающимся бочонком добежал до проулка, скрылся в нем, и Локотков потерял к нему интерес. Надо было искать другую тему, и он спросил: «Как же вы все вечерами развлекаетесь, Таня?» «Кто как умеет!» — она пожала плечами. «Да-да… конечно! Но в основном, я полагаю, способ старый: забвение все и вся? Что де делать, такая традиция! Я и сам к ней примыкаю, по мере сил. Вчера, например, водку пил с соседом». «С каким?» «Да с Петей, есть там у нас такой…» «А-а, Петька… Он добрый мужик, работящий. Только больно пить стал не в меру. И хозяйка ваша еще его приваживает за разные дела по хозяйству. У нее ведь из-за такого же дурака муж погиб, а она ничего не понимает».

Локотков поднял вверх палец и произнес значительно:

— Еще Фейербах сказал, что водка есть материальная субстанция религии русского человека! Поняли, Таня?

— Где ж мне понять такие слова!

Локотков понял, что сморозил чушь. Разговор снова прервался. Через несколько шагов Таня сказала: «Ну, ладно. Дальше я уж и сама дойду. Какой вы, оказывается! И про себя, и про нас все правильно понимаете». «Как это?» — удивился Локотков. «Так… Вы, мол — это одно, а мы — совсем другое. Ну, пока, бывайте…» «Да стойте! — крикнул Валерий Львович ей вслед. — Вы меня не так поняли, я совсем не имел в виду какую-то обиду!» Но она уже уходила, размываясь в сумерках. Там, где на пути ей попадался рыхлый снег, тонкие каблуки модных сапог тонули в нем почти целиком. Локотков глядел ей вслед отупело. Снова жутко давнуло в грудной клетке, и такой повеяло безысходностью с темного снега, с текущей внизу реки и стоящего за ней леса — хоть ложись и замерзай начисто…

На другой день был педсовет. В-общем, ничего особенно интересного для себя Валерий Львович на нем не усвоил: обсуждались итоги четверти, дисциплина, и, конечно, — «С чем же мы, товарищи, подходим к концу учебного года?» Обычная говорильня, сводившаяся к одному: все должны приналечь, обеспечить, постараться добиться… В вузе было то же самое. Запомнилось и растрогало, как одна из учительниц, выйдя в коридор во время перерыва, воскликнула радостно: «Ой, девки, да неужели скоро отпуск?» «Еще дожить надо!» — резонно заметила другая. «Да теперь уж что… как-нибудь уж!» К Локоткову подошли директор и завуч, спросили, нравится ли жилье. «Спасибо, нормально!» — коротко ответил он. «Ну и хорошо, — сказала Левина. — Ничего, обживетесь, привыкнете…» «Не надо меня утешать и успокаивать. Ведь ясно же, что я здесь не потому, что это мне ужасно нравится…» Антонине Изотовне его слова пришлись не по душе, и она отошла, сделав выразительную гримасу. Директор же подмигнул, похлопал его по руке.

На этом педсовете Валерий Львович впервые обозрел всех своих коллег, а некоторых даже запомнил: по манере разговора, прическе, чертам лица или фигуре. Впрочем, кое-кого он знал и раньше, этих людей ему не приходилось запоминать: географичку Нину Федоровну, длинного сутулого физика Бориса Семеновича. Физик после педсовета приблизился к нему, предложил папиросу. «Я не курю». А тому главное, видно, было — вступить в разговор, неважно какой. «Прогуляемся?» — сказал он. «Конечно, пойдемте», — отозвался Локотков.

Сам по себе учитель физики Борис Семенович Слотин не показался ему симпатичной личностью. Не очень опрятный, с внешностью типичного бобыля, с вечной неуверенной, будто бы заискивающей улыбкой. Однако — шагнул же первый навстречу, и спасибо ему.

По дороге физик предложил зайти к нему — он жил в том самом совхозном бараке для приезжих, где никто не хотел селиться. Каморка у него была запущенная, грязноватая — настоящее бобылье жилище. «Не холодно тут вам?» — поинтересовался Валерий Львович. «Зимой бывает, что и холодно, — неопределенно ответил тот. — И давай на „ты“, что за церемонии, мы ведь почти ровесники». Он был даже на год младше Локоткова, но все равно казался Валерию Львовичу не то чтобы старше, — а старее, что ли. Вообще складывалось впечатление, что его новому приятелю ничего не надо, кроме необходимых для физиологической жизни атрибутов, — ну, разве что еще какой-то малости, и он ничего не ждет от будущего, оно для него вроде бы даже и не существует. Школа — дом, школа — дом. Да и можно было подумать, глядя на него, что ни к тому, ни к другому он не прикипел по-настоящему сердцем. Просто — там надо работать, а здесь надо жить. Локотков, честолюбивый по натуре, и вдобавок проведший значительную часть своей жизни в сфере жестокой умственной конкуренции, где честолюбие являлось господствующей чертой характеров, не мог понять такого равнодушия.

Борис Семенович Слотин приехал сюда около пятнадцати лет назад, сразу после института, привез молодую жену. Поначалу жил на квартире, а потом, когда жена уехала, не выдержав однообразия здешней жизни и его вдумчивой, тягучей натуры, он выхлопотал себе комнату в построенном к тому времени совхозном доме, и зажил, как хотел. Физику — свой предмет — Слотин объяснял просто и доходчиво, с ребятами ладил, потому что не докучал мелочными требованиями и был сурово-снисходителен; вдобавок, он вел еще в школе радиокружок и постоянно состоял со своими кружковцами в сложных отношениях обмена радиодеталей. Коллеги считали его личностью симпатичной и необидной, хоть Борис Семенович и был скрытен, малоразговорчив.

Хлам, кругом какие-то шасси, конденсаторы, всякая радиомелочь, и за всем тем в комнате — ни одного целого, настоящего, хорошего приемника. Стоит что-то, смонтированное на панели, но наверняка можно сказать, что не рабочее, судя по лежащей сверху пыли. Только динамик бормочет вплголоса.

Слотин и сам, видно, стеснялся своей конуры. Он сел на кровать, поверх свалявшегося верблюжьего одеяла, и указал гостю на стул: «Прошу!» Полез в тумбочку, вынул ополовиненную бутылку: «Прелагаю — за знакомство. И — за каникулы!». Физик вскрыл банку рыбных консервов в томате, и они выпили по трети стакана. «Не боитесь отравиться? — спросил Локотков, кивнув на консервы. — Говорят, прецедент уже был!» «Кому суждено быть отравленному — зато не утонет! — таков последовал ответ. — Притом у меня желудок особой закалки, может даже эту банку переработать. Привычка!» «М-да-а…» — подумал Локотков и осведомился осторожно: «Спиртное часто приходится употреблять?» «Как тебе сказать? Этой вот бутылке, дай Бог памяти… месяца эдак полтора! Все оказии не случалось, а один я не очень-то… Начнешь пить один, приохотишься, да и сопьешься. Такое бывает, знаю! И место тут такое локальное, единственный магазин, чуть что — и пойдет молва: учитель-де не просыхает. Только лишнее беспокойство выйдет, и все». Локотков удивлялся и удивлялся: вот живет человек, хороший человек, положительный, непьющий, как оказывается, приличный специалист, и живет еще, вроде, в свое удовольствие, не требуя ничего от жизни! Неужели настолько закоснел он в своей неинтересной жизни, что ему ее хватает для заполнения души? Нет, это невозможно. Все равно должна быть какая-то зацепа, капитальный поплавок.