Преступление без наказания: Документальные повести - Страница 1

В. А. Шенталинский. 2005

Книга Виталия Шенталинского — о феномене бездушия. Фактура ее безжалостна и строга. Перо не знает усталости. Лубянские следователи, сменяя один другого, доискиваются неправды, чтобы собрать «состав преступления» и осудить невинного. Наш автор с неутомимой дотошностью делает прямо противоположное — ИМЕЯ ПРАВО на такое дело. Имеет ли право вчерашний палач выдавать бумажонку о реабилитации того, кого пытал и убил? Ложность положения обсуждали две великие женщины — Ахматова и Чуковская. Что, у подобревших извергов не было соображений карьерных?

Мы сетуем на то, что не случилось «Нюрнбергского суда» в жестокой нашей истории. А кто — юристы и судьи? Это право — не их право. Подлинный состав ИХ ПРЕСТУПЛЕНИЯ накапливается десятилетиями, быть может, и столетия не хватит. Но делают это люди призванные, уполномоченные личной и ОБЩЕСТВЕННОЙ СОВЕСТЬЮ. Люди, на это обреченные…

Некрасов тяжело переболел польским синдромом. Герцен вопрошал Александра II — освободителя: почему тот не догадался умереть в том же 1861-м, в год подавления восставшей Варшавы? Вошел бы в историю без крови и грязи… Писатель, не Царь склонился повинно перед растоптанной страной.

Но ближе к предмету.

Не знаю, ведет ли Шенталинский дневник, но вчуже воображаю, КАКОВО давались ему иные страницы следственных и надзорных дел и что постигает душу и разум, когда эти страницы собираются в критическую массу.

Невыносимое он днесь выносит…

Как-то в телетитрах Шенталинского представили «писателем-публицистом». Будучи и поэтом, и прозаиком, он и задолго до выхода «Преступления без наказания» выполнял сходную задачу. О своей «безумной идее» воскрешения Русского Слова, вырванных страниц истории нашей литературы, возвращения из небытия биографий и рукописей расстрелянных и сгинувших в тюрьмах и лагерях, о Комиссии (Миссии!) по творческому наследию репрессированных писателей, которую он создал в шанс перестройки, о своем проникновении в архивы Лубянки, чтобы распечатать ее «черный ящик», тот, над которым до сих пор бьются друг с другом два грифа — «Совершенно секретно» и «Хранить вечно», — обо всем об этом и о многом другом Шенталинский успел рассказать сам в книге «Рабы свободы» (1995). Потом была вторая, органичное продолжение, но с другими героями — «Донос на Сократа» (2001). И вот перед нами последняя, завершающая и обобщающая книга Трилогии, названная прицельно точно — «Преступление без наказания».

Как ныряльщику на большую глубину, понадобилось Виталию всплыть и отдышаться — и раз, и два, и десять раз… Я написал, а он это проделал:

Взрывая и бугря поверхность или совсем исчезая, он проделал этот путь в первой книге: досье Исаака Бабеля — Михаила Булгакова — Павла Флоренского — Бориса Пильняка — Осипа Мандельштама — Николая Клюева — Андрея Платонова — Максима Горького…

Насыщена материалом буквально на разрыв и вторая книга Трилогии — «Донос на Сократа». На обложке имена: Толстой, Короленко, Савинков, Бердяев, Карсавин, Белый, Волошин, Булгаков, Цветаева, Кольцов, Платонов, Шолохов, Эрдман, Пастернак…

И наконец, новая книга, которую мы сейчас взяли в руки, с ее героями, от древнерусского пермского мудреца, протопопа Потапа Игольнишникова до нобелевского лауреата, академика Ивана Павлова, от звездных имен Серебряного века — Николая Гумилева и Анны Ахматовой и их сына Льва до жертв расстрельных ночей — коллективных казней писателей в пору Большого террора.

Все эти книги дышат и живут и вместе, как части единого целого, и каждая сама по себе, независимо. Все они интересны и содержательны каждая по-своему и все обогащены «свежими», явленными автором на свет материалами из потаенных хранилищ КГБ и Прокуратуры.

Я убоялся — Шенталинский сделал дело. Он перечисляет слышанные им упреки, опасенья, пожеланья — целый хор. Он отвечал и себе, и другим: иду — к Андрею Платонову — не к служителям ГБ. Не хотите ли со мной?

Год ухлопан был на создание Комиссии по наследию репрессированных писателей. Еще год — на протискивание в дубовые двери ГБ.

— Кажется, вы первый писатель, который пришел сюда добровольно, — встречает его работник лубянского архива полковник Краюшкин. — Куда вас посадить?

Если соль потеряет силу, то что сделает ее соленою? На библейский вопрос долгое время ответ был: кровь.

Книги, подобные Трилогии Виталия Шенталинского, это отвергают.

Полицейское ведомство набрало в XX веке силу и значимость, какие не снились никогда ни одной стране. Оно фактически и правило народом — средствами испытанными, но доведенными до абсолюта — абсурдом и страхом. Но с могуществом сочетались такие проявления его сути, как мелкая подлость, жульничество, глубокое невежество. Сии последние должны были бы, по Аристотелю, сообщать действию комический эффект, но вместо него внушают чувство гадливости.

Оглянувшись на свинцовый век, только и скажешь: Боже! Кто нами правил?

Проза Шенталинского документально насыщена, вопиют и протоколы допросов, и дикие резолюции «свыше», и самооговоры, вымученные и доведенные следователями, порой не лишенными литературных способностей, до торжествующей нелепости. И особенно доносы. Имена самих стукачей еще в потайных святцах, большей частью в самых черных потемках секретности — да там бы им и сгинуть!

Представьте себе «агентурные данные» в писательских досье — плод старательной многолетней слежки добровольных и штатных стукачей. Одни глядят в каждую замочную скважину, будь то за рубежом или на родине, другие изо всех сил стараются уследить сам ход мысли в образной речи «патрона», придать доносу «товарный вид». «Источник сообщает…» Таков зачин.

Кто были эти эккерманы, каковы были их ставки? Это еще тайна. Но прекрасно видно, какой «идеологией» держится полицейская власть.

Иные досье похожи на задворки большого романа в духе Бальзака, романа на смертных разнообразных связях, когда доносят друг на друга любовники, муж отравляет жену, а друг убивает друга, знающего слишком много. Так это выглядит в случае Исаака Бабеля, но лишь вначале. А дальше, дальше сюжет «романа», напрягающий действие, уже не бальзаковский, а совсем особенный, заставляющий вспомнить об античной слиянности царства мертвых и юдоли живых. Это — щемящая немота «молчуна» Бабеля, немота долгого и знакомого нам вызревания Книги. Книга копится в блокнотах и папках, немота интересует и пугает ждановых-ежовых, немота разрешается… где-то в застенках Сухановки — доносом на себя в соавторстве с мучителем-следователем. Но сильней всего автора мучит сама Книга! У этого бонвивана воля к творчеству сильней, чем воля к жизни! Так не просят хлеба, не просят пить, как молит он о рабочем столе, о времени для Книги…

Ухмыляется Дьявол, когда с этой мольбой обращается бедняга к наркому Берии. Вместо покаяния — самопоклеп: «Меня жжет жажда работы, жажда искупить и заклеймить неправильно, преступно растраченную жизнь…»