Престолы, Господства - Страница 66

— Ну, сэр, вы же понимаете, что я говорю не о деньгах, — сказал Питер. — Я в долгу за то, что вы способны видеть и способны нарисовать это. Я и не думал, что кто-нибудь кроме меня самого…

— Я рад, что портрет вам понравился, милорд Питер. — Но, надеюсь, не настолько, чтобы вы не могли проявить великодушия, j’espère.[213] Вы позволите взять портрет на месяц во время выставки? Если все мои клиенты будут радоваться так, как мистер Харвелл, я погиб.

— Вы должны простить беднягу Харвелла, — сказал Питер. — У него нет оригинала, способного составить ему компанию. Мне будет очень трудно расстаться с этим портретом даже при том, что я ежедневно могу любоваться на саму Харриет. Но, конечно, мы предоставим его — если вы считаете, что подобное проникновение в личность позволит вам найти новых клиентов.

— Клиентов, возможно, и нет. Люди боятся меня. Ils ont raison. [214] Но портрет принесёт мне славу. Это — одна из лучших моих работ. Она будет гвоздём шоу.

— Она, конечно, ослепит проницательных. Если вы пройдёте в мой кабинет, мы утрясём вопрос с вашими гинеями.

— Это было удовольствием, леди Питер, — сказал Шаппарель, кланяясь.

— Ну, и где мы его повесим? — сказал Питер, возвратившись в комнату. Харриет немного покраснела, будучи пойманной за тем, что всё ещё внимательно изучает портрет. — Почему бы нам не убрать того довольно глупого Фрагонара со стены в библиотеке? Тогда я смогу видеть тебя, когда играю на фортепьяно. Мне бы этого очень хотелось. Крепление для картины готово?

Он снял картину со стула и, взглянув на тыльную часть, обнаружил, что медные ушки в раме и шнур находятся точно в нужных местах. Затем он остановился и пристально во что-то вгляделся. Он так внимательно смотрел на картину, что Харриет пересекла комнату и присоединилась к нему. Картина была выполнена на светло-коричневом плотном холсте, который был натянут на деревянную раму и закреплён клиньями, забитыми по всем четырём углам. Вылезший лишний холст свернулся и немного сморщился. Питер вставил в глаз монокль и, наклонившись, внимательно рассматривал правый верхний угол. Затем он повернулся к Харриет и произнёс:

— Харриет, я думаю, что понимаю, почему Харвелл не выставит свою картину. И боюсь, что Шаппарель никогда не увидит её снова. Боюсь, она сожжена.

— О, Питер, нет! Конечно же, нет! Это было бы преступлением… и почему?

— Точно. Почему? Полагаю, ты её не видела, Харриет?

— Нет, видела. Это было в студии, когда он меня рисовал. Я была в восторге. Это лучшая из его работ.

— Ты меня поражаешь.

— Да, это правда. У неё было дополнительное измерение по сравнению с другими работами. Это было очень умно — показать её двумя способами.

— Харриет, сядь и расскажи мне об этом. Расскажи всё, что сможешь вспомнить.

— Изображение не была льстивым, а скорее незнакомым. У Розамунды было напряжённое лицо, почти пугающее. Она выглядела очень упрямой и эгоистичной.

— Жестоко, но весьма правдиво…

— Слишком жестоко, чтобы быть правдивым, Питер. Но дело в том, что он нарисовал её и другой. Она держала маску — маска её собственного лица, на которой выглядела очень красивой, почти неземной.

— Маска? Какая маска?

— Ну, ты знаешь подобные вещи — как в венецианской комедии: разрисованная маска на всё лицо, удерживаемая перед лицом на палочке. Она выглядела совершенно реальной — это показывало ей, как мир видит её: идеализированную, но очень похожую в жизни.

Внезапно Питер сильно побледнел и странно посмотрел на неё:

— Конечно, художник может нарисовать всё, что угодно: единорога, химеру, целое облако ангелочков, — это не означает, что такая вещь действительно существует.

— О, но она была, — воскликнула Харриет. — Ему сделал её умелый молодой коллега. Маска была из папье-маше. Я сама её видела. Красивая и оригинальная вещица.

— О Боже, Харриет, то алиби! — простонал Питер. — Разве ты не видишь? Или она не была достаточно естественной и похожей на неё?

— Ну, она была нечеловеческой красоты, — медленно произнесла Харриет. — Думаю, она не могла бы обмануть надолго никого, кто не любил бы Розамунду.

— Но Клод Эймери любил её, — сказал Питер. — Он видел труп Розамунды с маской на лице, закреплённой под воротником. Харвелл, должно быть, знал, что он прячется в саду, и оформил сцену.

— Но разве это могло обмануть?

— Обезумевшего и окоченевшего влюблённого при лунном счёте? Думаю, что могло. Харриет, я должен кое-что проверить. Я вернусь приблизительно через час, но мне необходимо последовать за Шаппарелем в его студию, — сказал Питер и звонком вызвал Бантера. Когда Бантер появился, Питер сказал: — Бантер, позвони старшему инспектору Паркеру и попроси его заехать чуть попозже этим утром, если он сможет выбрать время. И попроси его привести с собой образцы из хэмптонского костра.

Студия Шаппареля находилась в том же самом состоянии полного беспорядка, как и раньше. Холст на мольберте демонстрировал красивого, довольно яркого молодого человека в расстёгнутой рубашке. Он изображал из себя Байрона, но на портрете получился каким-то хамом. Глаз художника не ошибался. Питер спросил, что произошло с маской.

— Вы не отдали её Харвеллу вместе с портретом?

— Non, милорд, я этого не сделал. Он заплатил за портрет и получил его. Маску я отдал самой миссис Харвелл — подарок за время, которое мы провели вместе.

— Вы нанесли миссис Харвелл один из своих небольших прощальных визитов? — спросил Питер.

— Конечно.

— Значит, в последний раз, когда вы видели маску, это было в Хайд-Хаусе?

— Нет, милорд. Это было в бунгало в Хэмптоне. Миссис Харвелл была очень довольна. Она поставила её в вазу, чтобы маска стояла на палке вертикально и можно было постоянно смотреть на неё.

— Когда вы были в бунгало в Хэмптоне? — удивлённо спросил Питер.

— Днём 27-ого февраля.

— И никто не видел, как вы приехали или пришли!

— Я приплыл на небольшом ялике по реке. Их можно взять напрокат в Хэмптон-Бридж, лорд Питер. Никто не думает, что человек на лодке куда-то направляется, — считается, что он работает вёслами просто для удовольствия. Эти лодки очень chouette: [215] можно посетить друга, у которого есть причал, можно посетить друга, у которого есть на реке яхта… Я провёл с миссис Харвелл десять минут. Только дал ей маску.

— Вы ничего не сказали об этом при нашей последней беседе.

— Вы и не спрашивали меня о середине дня, месье, только о вечере. Обо всём, что вы меня спрашивали, я рассказал.

Два небольших кусочка холста, один из них обгорелый, лежали на столе в кабинете Питера.

— Никакая это не портновская прокладка, а холст художника, — констатировал Питер.

— Судебный эксперт скажет наверняка, но по мне так похоже, — ответил Чарльз.

— Наконец-то мы продвигаемся.

— Да, но не совсем понятно, куда. Харвелл сжёг портрет жены, а затем, ты утверждаешь, использовал маску…

— Нет, Чарльз. Сначала он использовал маску. Он приехал неожиданно и застал жену при подозрительных обстоятельствах: стол накрыт, всё готово для встречи кого-то. Он не видел записку; он не знает, что всё это для него. И он видит, что вокруг слоняется Эймери. Происходит сцена, и он убивает жену. Около неё маска — Шаппарель подарил её Розамунде тем днём. Я думаю, что она могла установить её около кровати, где ей приятно было смотреть на неё. Харвелл помещает маску на лицо жены и усаживает её так, чтобы при удачном стечении обстоятельств Эймери смог её увидеть, и спешит в город. Это срабатывает: Эймери подтверждает его алиби. Но теперь портрет становится смертельно опасным — Харвелл не может допустить, чтобы он напомнил кому-либо о существовании маски.