Престолы, Господства - Страница 4

— А мы, — сказал мистер Делягарди, вставая из-за стола, — подымем настроение в «Фоли-Бержер». [20] Вы скажете, что в моём возрасте я должен был бы быть умней?

— Вовсе нет, дядюшка Пандар, [21] — вы и так слишком умный.

Харвеллы завладели первым подвернувшимся такси и уехали в направлении Бульвара Клиши. Пока остальные четверо некоторое время ждали на ступенях отеля, месье Домье услышал, что леди Питер сказала мужу:

— Не думаю, что когда-нибудь видела кого-то столь прекрасного, как миссис Харвелл.

На что её муж честно ответил:

— Ну, а я, пожалуй, видел. Но не более двух раз.

Ответ, по мнению месье Домье, предназначенный, чтобы возбудить подозрения.

— Конечно, — сказал Питер с лёгким раздражением, — нам обязательно было сталкиваться с дядюшкой Пандаром!

— А мне он нравится, — ответила Харриет.

— Мне тоже, но не когда я чувствую себя подобно червячку, личинке майской мухи, которая только что вылупилась из куколки. Его глаза напоминают иглы, я чувствовал, как они буравят нас, на всём протяжении обеда.

— Они не могут проникнуть далеко вглубь. Ты выглядишь словно покрытый камнем.

— Смею надеяться. Но зачем же человеку с тёплой кровью сидеть подобно мраморному предку просто из-за любознательного дяди? [22] Неважно. С тобой я дышу свободно и могу применить остатки ума для починки оболочки этого червячка.

— Нет, Питер.

— Нет? Харриет, ты понятия не имеешь, каково чувствовать себя голым, без защитной оболочки… Над чем ты смеёшься?

— Вспоминаю странный нонконформистский гимн, в котором говорится: «Робкий, слабый и дрожащий червь, я паду тебе на грудь».

— Не верю. Но дай мне руку… Лелеять аспидов на груди глупо, лелеять червячков — божественно. Потом, Цитерия… [23] — Чёрт! Всё время забываю, что я женатый человек, ведущий жену в театр. Ну, моя дорогая, и что ты думаешь о Париже?

— Нотр-Дам великолепен, магазины очень дорогие и роскошные, но таксисты едут слишком быстро.

— Склонен с тобой согласиться, — произнёс его светлость, когда они внезапно оказались перед дверями «Комеди Франсэз».

— Тебе нравится, дорогая?

— Просто в восторге. А тебе?

— Не знаю, — беспокойно произнёс Харвелл. — Слишком грубо, тебе не кажется? Конечно, вся суть этой вещи в ужасе, но должны же быть пределы. Та сцена удушения…

— Ужасно захватывающе.

— Да, они знают, как тебя встряхнуть. Но это жестокий вид возбуждения. — Его мысли на мгновение обратились к лондонскому постановщику, который хотел заручиться финансовой поддержкой на случай, если подвернется подходящая пьеса. — Для Вест-Энда её следовало бы немного изменить. Она остроумна, но жестока.

— Страсть вообще жестока, Лоуренс.

— О Боже, будто я этого не знаю!

Она пошевелилась в полумраке, и его ноздри заполнил аромат помятых цветов. Увидев поворот её головы, лишь силуэтом выделяющийся на фоне пролетающих мимо огней бульвара, движение её тела рядом с собой, он понял, что проклятая пьеса, так или иначе, по отношению к нему достигла своей цели. Чувство было невыносимым, опьяняющем и, как всегда, неуловимым: никогда не знаешь, что именно приведёт тебя в подобное состояние.

— Розамунда! Ты что-то сказала, дорогая?

— Я сказала, разве она не стоит того?

— Стоит…?

Мистер Пол Делягарди, тщательно поместив зубные протезы в стакан с дезинфицирующим средством, что-то мурлыкал себе под нос. В самом деле, не было вообще никаких оснований для заявления — как сказал этот старый дурень Модрикур, которого он встретил в холле, — что ножки уже не те, что раньше. Ножки — и грудь, если уж на то пошло, — со времён его молодости стали значительно лучше — например, сейчас взору доступно гораздо больше. Модрикур стареет — естественный результат, если отказываешься от женщин и успокаиваешься, когда тебе за шестьдесят. Это приводит к атрофии гланд и известкованию артерий. Мистер Делягарди потуже затянул на талии пояс халата и решил, что завтра непременно поедет и навестит Жозефину. Она хорошая девочка и, он верил, действительно привязана к нему.

Он раздвинул занавески и пристально посмотрел во двор большого отеля, превращенный в сад. Во многих окнах всё ещё сияли огни, в других свет был уже выключен; как раз пока он смотрел, один, два, три горящих прямоугольника превратились в чёрные, когда в полной тайне временные постояльцы устремились к своим успокоительным или беспокойным подушкам. Наверху неутолимыми холодными огнями светилось январское небо. Мистер Делягарди почувствовал себя настолько молодым и бодрым, что открыл французское окно и решился выйти на балкон, чтобы лучше видеть трон Кассиопеи, [24] с которым у него были связаны приятные сентиментальные ассоциации. Филлиса, не так ли? Или Сюзанна? Он не был уверен в имени, но отлично помнил тот случай. И созвездие — как и ножки, которые пытался дискредитировать старый Модрикур, — никоим образом не уменьшило свой блеск за эти пролетевшие годы.

Из одного из тёмных окон в углу сада донёсся низкий женский смех. Он резко оборвался и перешёл в быстрый, нетерпеливый стон. В джентльменской поспешности мистер Делягарди быстро ушёл с балкона и закрыл окно. Кроме того, у него просто не было никакого желания слушать дальше.

Минуло уже много времени с тех пор, как они вот так смеялись в его объятьях. Филлиса, Сюзанна… что с ними стало? Жозефина, что и говорить, хорошая девочка и сознательно предана ему. Но острая ревматическая боль в суставах напомнила ему, что пожилым джентльменам не следует восхищаться зимним небом на балконах. К счастью, его превосходный слуга никогда не забывал позаботиться о грелке.

Хелен, герцогиня Денверская, добросовестно выполняла свой общественный долг. Как бы глубоко ни осуждала она своего шурина и его невесту, она была обязана устроить приём в их честь сразу же по окончании медового месяца. Сделать это было непросто. Чета Уимзи оказалась вовлечена (что для них типично) в совершенно вульгарное расследование убийства в самый день их поспешной, тайной и отвратительно организованной свадьбы. Затем они уехали за границу. Вместо того, чтобы вернуться в Лондон, они похоронили себя в сельской глуши, появившись лишь, чтобы свидетельствовать против убийцы на выездной сессии суда присяжных. Затем они приняли решение оставаться там до приведения приговора в исполнение, и Питер на это время погрузился в чёрную депрессию. Это было его любимым трюком в конце «дела», но почему кого-то должна волновать судьба обычного преступника, герцогиня понять не могла. Если кому-то не нравится виселица, ему не следует связываться с полицейской работой — всё это часть некоего эксгибиционизма, к которому нужно относится, как он того заслуживает. Герцогиня назначила дату приёма, разослала приглашения на пятницу следующей недели и написала леди Питер Уимзи письмо, суть которого за формальными фразами означала следующее: «Herein fail not at your peril». [28]