Прерванный рейс - Страница 9

Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я шел по Невскому, разглядывая дома и витрины, и думал о Ленинграде, Юрском и о себе.

Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят. Наверняка он был одним из тех, кто еще с рождения получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.

— Я из милиции, — сказал я. Незачем было разыгрывать спектакль перед этим человеком.

— Что-нибудь известно о мальчике? — спросил профессор.

— Пока ничего. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить… Скажите, как исчезло «Благовещение»? И что это за икона?

— Икона стояла вот здесь.

Он указал на дощатый столик в углу. Я понял, что даже этот столик остается в его глазах святыней.

— «Благовещение» было моим самым большим открытием. Когда ко мне пришел Станислав, я говорил ему об этом. И не поверил глазам, когда, вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал до полуночи: может, мальчик одумается. Потом отправился к сестре, и она передала записку: «Дядюшка, ты еще найдешь что-нибудь, а я не могу упустить единственный шанс».

Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук.

— Видите ли, «Благовещение» попало мне в руки в облике довольно заурядной иконы. Но, я обратил внимание на поля. Обычно, чем древнее икона, тем уже поля… И доска была рублена топором по-особому, по-новгородски, как это делали в двенадцатом-тринадцатом веках… Несколько глубоких трещин, возникших несмотря на то, что доска была скреплена гвоздями, — опять-таки очень старой поковки гвоздями. Краски положены не на холст, а на алебастр. Пришлось делать рентген. Оказалось, под верхним слоем красок еще два. Почти полтора года ушло на то, чтобы снять верхние слои и открыть настоящее чудо — «Благовещение», работу мастеров двенадцатого века. Это была уникальная икона, равных я не знаю… Мне оставалось поработать над ней самую малость.

Мастерская медленно погружалась в сумерки. Сухие лица святых смотрели на нас со стен и, чем темнее становилось в комнате, тем ярче разгорались их нечеловеческие глаза. Старинные часы пробили восемь, и при каждом ударе у совы, сидевшей поверх циферблата, хлопали веки. Я подумал о Юрском. Неужели его нисколько не волновал этот загадочный мир?

— Ваш племянник часто бывал здесь?

— Последние три года очень редко.

— Почему?

— Не знаю. Появились другие интересы, «улица».

— Вы не пробовали взять его с собой в экспедицию?

— Нет, он ведь не очень… — Профессор посмотрел на меня. — Да, я понимаю. Спросите, кто живет на втором этаже, надо мной, и я не отвечу. Находишь прошлое, но теряешь человека, который рядом. Нет, я не жалуюсь. Только об одном прошу: не дайте пропасть мальчику. Бог с ним, с «Благовещением».

— Станислав знал о фантастической стоимости иконы?

— Спросил как-то. В принципе цены никто не знает. Но две подобные иконы хранятся у коллекционеров. В Лондоне, Сан-Франциско… Их стоимость известна. Отсюда аналогии.

— Вы думаете, им руководила только жажда денег?

— Не думаю. Его возраст скорее романтический, чем меркантильный. Жажда необычного может толкнуть человека и на хорошее и на дурное.

Сухое, туго обтянутое пергаментной кожей лицо профессора желтело в сумерках, словно освещенное изнутри свечой.

— Скажите, профессор, способен рядовой знаток искусства определить уникальность этой иконы?

— Тут нужны специальные знания.

— У вас есть знакомые в N? — спросил я, называя город, который стал теперь местом моей работы.

— Нет. Хотя… Кажется, туда переехал Копосев. Такой маленький человек с вислой челюстью. Да, да…

Не было ни гроша, да вдруг алтын! Снова я наткнулся на загадочного Копосева. Не слишком ли часто этот тип переходит улицу при красном свете?

— Он что же, реставратор?

— Да нет. Доставал мне и коллегам химикаты, краски, всякие там штихеля. Не всегда ведь найдешь, что нужно. Ну, а Копосев большой дока по экспорту-импорту. Разумеется, не из бескорыстной любви к искусству.

— Копосев знал о вашей находке и ее ценности?

— Знал.

Профессор проводил меня до дверей. Рука его была холодна. Он казался очень одиноким в огромной, темной мастерской.

— Ищите не икону, — сказал он тихо. — Ищите мальчика.

Сидя на жесткой лавке в гулком, залитом неоновым светом зале аэропорта, я думал о том, что последние слова профессора, прозвучавшие как робкая просьба, довольно точно определяли линию расследования. Предстояло искать не преступника, увезшего драгоценную икону, а жертву.

Прежняя версия имела в виду не реального преступника, а манекен умозрительно сконструированного злодея. Теперь же, после всех ленинградских встреч, я пришел к выводу, что Юрский, как бы ни испортила его «улица», не был способен на изощренное, продуманное убийство. Как итог напрашивалась четкая альтернатива: если Юрский не убийца, то он жертва, иначе как объяснить его исчезновение? На сцене появилось главное действующее лицо, настоящий преступник, убийца, для которого Юрский был такой же помехой, как и Маврухин.

…С невеселыми мыслями я улетел из Ленинграда. Я получил ответ на главный вопрос. Юрский не мог стать убийцей. Но жив ли он?

Я прилетел утром и тотчас позвонил Шиковцу.

— Какой же следует вывод? — спросил он.

— Копосев. Через него должна проходить ниточка.

— Нет. Не должна и не проходит. У него алиби. Алиби у всех, кто был связан с ним и с Маврухиным.

Что же, искать убийцу опять-таки на теплоходе, среди «четверки»? С этим я не мог согласиться.

— «Благовещение», во всяком случае, находится у того, кто сумел избавиться и от Маврухина и от Юрского. У «третьего».

Шиковец молчал. «Третий» звучит красиво, но слишком неопределенно. Я упрямо продолжал строить сложную конструкцию из детских кубиков.

— Не исключено, что Юрский погиб еще раньше, чем… Тот «третий» мог убрать его сообща с Маврухиным, а затем уже… Не только преступника надо искать. Но где и как могли расправиться с Юрским?

— Помните загадочный пожар на причале? Зачем Маврухину было нужно, чтобы «Онега» ушла подальше от этого причала? Быть может именно на этом месте…

— Понял, — прервал капитан. — Немедленно договорюсь с начальником подводных работ. Его фамилия Стырчук. Бородатый. Подключайся.

Шиковец повесил трубку. Он был деловым человеком. Все мои нерешительные рассуждения он превратил в четкое действие. Теперь, прежде чем вернуться к старой версии, он сделает все, о чем я попрошу, чтобы по крайней мере убедиться в несостоятельности моих выводов.

— Как слетал? — спросил Валера.

— Прекрасно. Ты все еще дежуришь?

— Вместо механика. Ложко только что пришел. Они с Машуткой перевернулись в заливе. К счастью, на мелком. Но все вещи утопили. И гитара уплыла.

— Бедняги!

— Ничего, гитару мы подберем, когда отправимся в рейс, — рассмеялся Валера. — Это по пути, возле бакенов. Зайди в камбуз.

Кастрюля с гречневой кашей, завернутая в полотенце, еще хранила тепло. Рядом лежала записка Прошкуса: «Кампот вбитоне в халодильнике». Заботливый «боцман»…

Через час я был у второго причала, где когда-то загорелась бочка с ветошью. Неподалеку покачивался небольшой катерок. Окна его вспыхивали солнечными зайчиками. В этой части затона над всеми сооружениями господствовал старый форт. Темно-коричневый, с округлой центральной башней и расходящимися во все стороны стенами-ходами, он был похож на гигантского краба.

На корме катера одевали водолаза. Командовал загорелый бородатый человек. Это и был Стырчук.

— Я не говорил ребятам, чтó мы ищем, — сказал Стырчук, когда мы отошли в сторону. — Если в воде тело, то они обнаружат. Акваланг знаете?