Прерванный рейс - Страница 8

Ранним утром я позвонил в управление. Над заливом еще стоял туман. Где-то звенел судовой колокол. Это был предрабочий час, но Шиковец приходил на службу раньше других.

Я говорил пять минут без перерыва. Потом капитан долго дышал в трубку. Я испугался, что он заснул.

— Стало быть, ты не считаешь себя в отпуске? — спросил он наконец. Мне показалось, в голосе его прозвучало удовлетворение. — А к кому явишься в Ленинграде?

— К родственникам… друзьям. Осторожно.

— Ну, ладно. Запиши адрес. Учти, командировки дать не могу. Сам старайся.

Ну вот, обошлось. Я опасался, что он откажет, а я в ответ наговорю глупостей.

На «Онегу» вернулся рысью. Валера, расставив босые ноги, поливал палубу из шланга.

Опять будет жара. А механик обещал дождь на все лето. Знаток из деревни! «На Самсона дож, семь недель тож», «Много мошек, готовь лукошек», — передразнил он нашего волгаря.

Я прошел на нос и спустился в каюту. Ленчик лежал на койке и развинчивал пороховое ружье для подводной охоты. Это был «Бонстром» последней модели, выбрасывающий гарпун, по свидетельству владельца, с силою тысячу килограммов.

— Зачем ты купил эту пушку?

— А зачем я купил аккордеон?

Этого на «Онеге» в самом деле никто не знал. Ленчик любил покупать дорогие вещи, которые были ему абсолютно ни к чему.

— Здорово бьет, — сказал Ленчик, рассматривая патрон. — Дюймовую доску — свободно.

— А что еще ты собираешься покупать?

— Наверно, аквариум. Уже присмотрел. Литров на сто. Скаляров разведу — до чего красивая рыбешка!

— Отложи аквариум. Мне нужны деньги — срочно лететь в Ленинград.

— Личные дела? — понимающе спросил Ленчик. — Ты бы хоть фотокарточку показал. Красивая?

— Очень.

Ему удалось наскрести полсотни. Через минуту я выдержал разговор с Кэпом и едва успел на автобус. В аэропорту у кассы стояла очередь, а над очередью красовалось объявление о том, что билетов нет. Но едва я стал протискиваться, как меня тронул за плечо парень в кожаной куртке. На лбу его отпечаталась полоска от мотоциклетного шлема.

— От Шиковца, — сказал он. — Получи билет у диспетчера. Забронируй обратный рейс.

В самолете у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над противоречивым характером строгого капитана Шиковца.

Такси пробежало город, вырвалось на Васильевский остров и застряло в геометрически правильной паутине улиц. Это было царство прямого угла.

Я поднялся на пятый этаж серого, безликого дома.

Дверь открыла мать Юрского. Для женщины сорока лет, к тому же переживающей несчастье, она слишком смело обращалась с косметикой. Я сказал, что знаком с ее сыном и пришел узнать, почему он не появляется.

Она провела меня в комнату, поправила прическу и неожиданно всплеснула руками:

— Не углядели мы Славика, не углядели!

Жест показался театральным. Похоже было, она не знает, как выражать горе, и поэтому прибегает к сильным приемам. Быть может, эта женщина еще не поняла, что произошло.

— Не углядели мы! — повторила она.

Многозначительное местоимение перекладывало часть ответственности и на меня. Что ж… В комнате чувствовалось отсутствие мужчины, хозяина. Вдовья доля, наследство войны.

— Убежал Славочка, убежал.

— Куда убежал?

— Может, во флот. Он давно с приятелем договаривался, с соседом Алешкой. Милиция уже расспрашивала. Он у моего двоюродного брата какую-то иконку взял. Господи, это ж от баловства!

— А больше ничего не взял?

Я переборщил с расспросами. Она спросила сухо, изменив тон:

— Где же вы с ним познакомились?

Вытащив из кармана цепочку, я покрутил ею вокруг пальца. Эта цепочка, увешанная всякими заграничными брелочками, с автомобильным ключиком была противовесом профессиональному любопытству. Брелочки позванивали о легкомыслии, ключик свидетельствовал о прочном материальном положении. И то и другое не вязалось с представлением о сотруднике угрозыска.

— Мы любим автомобили.

— Понимаю, — сказала она с облегчением. — Молодежь сейчас очень интересуется машинами.

«Скорее всего продавщица, — думал я, посматривая на хозяйку. — У тех, кто стоит за прилавком, особая сутулость. Выпрямляясь, они откидывают корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с поясницы…»

В доме много дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.

— Вы, кажется, в магазине работаете?

— В аэропорту, в буфете.

— Хорошая работа!

— Да где уж! По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у него что надо. Вот, пожалуйста. Уютный уголок, правда?

Я окинул взглядом «уютный уголок». Рисунок брига на стене, секретер. Две полки с книгами. Жюль Верн, Мопассан, двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный. Множество пестрых журналов, «Пари-матч», «Стэг»… Наверно, мамаша приносила из аэропорта. Что ж, читай, коли голова на месте. Но ведь он небось, слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу и полуголых девчонок. «Изящная жизнь»!

К секретеру был приколот самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. Надпись: «Мир — кунсткамера, люди — экспонаты. Ст. Юрский».

Позер…

— Как вы думаете, Славик скоро вернется? — спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике моей машины.

В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.

— Мы со Славкой редко встречались последнее время, — сказал он.

— Может, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот?

— Если бы матросом, то пошел бы со мной работать в порт. Я на буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно-морские…

— А он?

— «Ерунда, — говорит. — Не хочу, мол, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, — говорит, — услышите!»

Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Как поэзия, он не терпит суеты.

Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна». Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.

Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голубки. Колоннада Казанского собора охватывала толпу, словно две руки. Зеленые, округлые кроны лип были легки и, казалось, вот-вот поднимутся к нёбу, как стайка воздушных шариков…

Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.

Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.

Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников. За ним шли по пятам, и этот человек вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.

В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, — уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды там, за тысячи километров. Специальный связной, законспирированный, надежный, ждал «материал».

Когда, поднявшись на третий этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…

Если бы мне было известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнýло войной.

Он, Лишайников, пришел оттуда, из двадцатилетней давности, из войны. Он нес с собой беду.