Прекрасная и неистовая Элизабет - Страница 73

— Вы приехали из… Межева?

— Да, Мази, — тихо ответила Элизабет. — Мы приехали еще позавчера.

— А где… канарейки?

— Мы отнесли их в нашу комнату.

— Я хочу взглянуть на них.

— Мы принесем их вам попозже, а пока они спят. И вам тоже надо поспать.

— У меня болит вот здесь, в боку. А еще в груди… Я задыхаюсь… Что делает Патрис? Он играет на рояле?

— Нет, он отдыхает.

— Странно, я слышу звуки фортепиано. Очень тихие… Не оставляйте меня, Элизабет!

— Не беспокойтесь, Мази. Я буду рядом с вами всю ночь.

Мази с трудом приоткрыла морщинистые веки. В ее глазах промелькнула благодарность. Она, видимо, хотела еще что-то сказать, но не смогла издать ни звука. Вялая и горячая рука легла на запястье Элизабет. Затем старушка разжала пальцы. В горле у нее раздалось клокотанье, челюсть отвисла, и она уснула.

Элизабет прикрыла салфеткой ночную лампу, чтобы свет не был таким ярким, и снова уселась на кушетку, накинув на ноги плед. Она поворачивала голову то налево, то направо, но глаза все равно слипались. Элизабет прикрыла отяжелевшие веки, и вещи в комнате стали принимать какие-то странные очертания. В полутьме печка была похожа на маленький домик с сильно освещенными окнами. За ним как будто камин из белого мрамора, словно занесенный снегом. «А ведь я еще не написала Кристиану! Он, конечно, думает о том, что со мной случилось. Завтра я напишу ему подробное письмо…» Она не могла оторвать глаз от блестящих слюдяных окошек. Внутри, наверное, было так тепло, так хорошо! Яркий огонь. Кровать, покрытая покрывалом из шкурок сурка… Две руки, протянутые к камину. Профиль улыбающегося дьявола. Она вдруг захотела его до боли, до крика. В животе что-то шевельнулось. Сухие губы встретили пустоту. «Почему, но почему я думаю о нем с такой силой, с такой болью, хотя уверена, что больше не люблю его?»

Мази приподнялась на подушках. Ей было жарко. Она пыталась расстегнуть свою фланелевую рубашку. Элизабет подбежала к ней и, не позволяя этого сделать, обтерла ее лицо салфеткой и накрыла одеялом.

— Пить…

— Вот, Мази, — сказала Элизабет, протягивая ей чашку.

— Мне мешает складка на простыне, вот здесь.

— Сейчас поправлю, Мази.

— Кто-то стучал?

— Никто…

— Мне показалось…

И снова гробовая тишина. Дождь перестал. За тяжелыми бордовыми шторами тихо шумели ветви деревьев. Здесь же не было никакого движения, ничто не менялось. Время обходило эту комнату стороной. Элизабет казалось, что она навеки уселась перед кроватью с балдахином, в которой лежала умирающая королева. Часы тикали все громче и громче. Двадцать минут второго. Элизабет сомкнула веки и увидела короткий сон, но через пять минут она снова встрепенулась и снова склонилась над больной. Дыхание Мази было относительно спокойным. Печка все так же потрескивала в своем углу. Элизабет снова задремала. Но едва она закрыла глаза, как кто-то тихо дотронулся до ее плеча. Она подскочила. Перед ней стояла мадам Монастье. Часы показывали четыре часа утра.

— Я пришла пораньше, потому что мне все равно не спалось. Все нормально?

— Да, мама.

— Тогда поскорее идите спать, дитя мое! Вам это просто необходимо!

От неудобной позы ноги Элизабет затекли. Она медленно встала, чувствуя себя совершенно разбитой физически, и еще потому, что она ничего не сделала для того, чтобы Мази стало лучше. Выйдя в коридор, Элизабет вдохнула свежего ночного воздуха, который ей показался таким здоровым после того, которым она надышалась в комнате больной Мази.

Услышав шаги жены, Патрис тотчас же проснулся и включил ночник.

— Что? Как Мази? — воскликнул он. — Мази?

— Все хорошо, дорогой. Она задремала, — ответила Элизабет.

Канарейки заволновались в своей клетке, затем, успокоившись, умолкли. Фрикетта открыла глаза, но положив голову на лапы, снова заснула на своей подушечке.

— Уже так поздно — продолжал Патрис. — Ты, наверное, едва держишься на ногах, моя любимая. — Элизабет разделась и прямо-таки рухнула рядом с ним в широкую и теплую постель. Он обнял ее. Она ощутила тепло этого мужского тела. Она чувствовала себя такой усталой, такой разбитой, неспособной к малейшему сопротивлению, к тому же она не в силах была бороться со своими инстинктами.

— Милая моя, дорогая моя, любимая, — повторял Патрис, поглаживая ее по волосам.

Он ласкал ее нежно, не возбуждая. Она взяла его руку и приложила к своей обнаженной груди. Он понял, наклонился над ней и поцеловал в губы. Элизабет стонала, извиваясь в животной страсти. Все ее существо протестовало против смерти. Наконец Патрис снял свою пижаму и накрыл ею лампу у изголовья.

— О! Элизабет, прошло уже столько времени с тех пор, как мы не были вместе! — страстно прошептал он.

Выходя из аптеки с пакетом лекарств под мышкой, Элизабет увидела небольшое кафе на противоположной стороне улицы. Именно это ей было надо. Она вошла в зал, села за отдельный столик и заказала лимонного соку. Затем вынула из своей сумочки авторучку, блокнот и конверт. С момента, когда она решила написать Кристиану, ей казалось, что текст письма уже сложился в ее голове. Однако, когда она начала писать, то почувствовала нерешительность. Как обратиться к нему: «дорогой мой… милый мой… любовь моя»? Все эти слова, которые она могла бы произнести в минуту страсти, она не осмеливалась перенести на бумагу. Они, будучи такими наивно нежными, так мало подходили для столь опытного мужчины, который прочтет их. За то время, что она не видела его, он вполне мог стать чужим для нее. Вдали от него она хранила в тайниках своей души воспоминания о том страстном наслаждении, которое он доставлял ей, но при этом ей никак не удавалось вызвать в памяти его образ. Может быть, он был всего лишь плодом ее воображения, и поэтому она не могла найти ему места в своей новой жизни? Как же начать? «Мой дорогой Кристиан!»? Пожалуй, это обращение тоже не подходило, но по другим причинам. Наконец она решила написать так: «Кристиан, любовь моя!»

Выпив сок до половины, она принялась за письмо.

«Ты, вероятно, задаешься вопросом, почему я не прихожу к тебе? Мне пришлось срочно покинуть Межев, потому что бабушка моего мужа заболела. Если бы ты только знал, как мне было нелегко уехать так срочно! Я хотела предупредить тебя, но это невозможно было сделать. Даже здесь я была очень занята в первые дня, и мне не удавалось ни одной минуты побыть одной, поэтому у меня не было времени, чтобы написать тебе.

Пойми меня и извини. Я до сих пор в тревоге. Как ужасно жить в доме, над которым нависла угроза смерти! Я все бы отдала за то, чтобы эта старая дама выздоровела. Но, к сожалению, она очень и очень слаба. Особенно трудно бывает по ночам. Я одна. Я думаю о тебе…

По мере того как она писала, Элизабет вдохновлялась все больше и больше.

— …Ты мне так нужен. Ты ведь приедешь в Париж на пасхальные каникулы? А до этого напиши мне до востребования в Сен-Жермен-ан-Лей…

Она перечитала эти несколько строчек и нашла их слишком банальными. Но разве могла она доверить бумаге свои самые сокровенные, самые безумные и жгучие мысли. На расстоянии они были слишком чистыми и выхолощенными. Как можно было еще написать о любви? Она закончила свое послание обычными поцелуями. Гарсон, моющий свою полку, наблюдал за молодой женщиной, занятой письмом. Ему казалось, что она пишет целый роман. Элизабет написала адрес, приклеила марку на конверт и, заплатив за лимонный сок, оставила гарсону хорошие чаевые.

— Почтовый ящик в двух метрах от входа справа, — сказал официант, многозначительно улыбаясь.

Элизабет поблагодарила его и поторопилась выйти. Она сильно прижимала к груди конверт, словно боялась потерять его. Когда она просовывала письмо в щель почтового ящика, ее сердце сильно забилось. Ящик поглотил белый конверт. Теперь ее послание лежало в его черном чреве вместе с другими письмами, брошенными туда чьими-то руками, и заполучить его обратно было уже нельзя.