Предсказатель прошлого - Страница 2

Так что деваться нам было некуда, и Женька Баранцев, поколебавшись, еще раз кратко объяснил, что к чему. После этого нам не оставалось ничего другого, как предложить профессору Стаканникову самое удобное место прямо против экрана, у Константиновой кровати.

- Давайте, что ли, я первый, - сказал Немка и надвинул наушники-электроды.

Наступила абсолютная темнота.

Потом она дрогнула, заколебались тени, и мы увидели блестяще-черную, косо вставшую крышку рояля. Экрана я, собственно, не замечал, хотя, очень сильно сосредоточившись, мог заставить себя увидеть черточки английских булавок, на которых держались простыни.

Итак, мы увидели косую крышку рояля; на ней параллелограммами лежал солнечный свет. За роялем сидела большая, шумно дышащая женщина в блестящем платье. Не глядя, она сильно ударила одной рукой по клавишам и запела зычно, призывно:

- До... ми-бемо-оль... соль... до!.. Повтори за мной, мальчик: до... ми бемоль!..

Мы услышали тоненькое, мышиное:

- Мибесоооль...

Мальчик лет шести стоял у рояльной ножки и ковырял паркет повернутым внутрь носком ботинка.

Господи! Это был Немка.

- Хорошо, - сказала женщина у рояля, и мы заметили, что во рту у нее только пять или шесть зубов, и те серебряные. - Теперь, Моня...

- Я - Нема...

- Теперь, Сема, спой нам песню, какую хочешь.

Немка повеселел, набрал воздуху в легкие и грянул:

Помню, я еще молодушкой была

Наша армия в поход далеко шла...

Немка пел изо всех сил, вкладывал душу.

Но самого его уже не видно было, только слышался голос, а перед нами потекли размытые незапоминающиеся лица. Мелькнул коридорчик или прихожая, битком набитая мамами и детьми, толстая девочка плакала и топала ногами, мальчик откусывал шоколад от плитки, хрустя фольгой, матери что-то поправляли на детях, и их руки дрожали, а взгляды были ревнивы. Потом и это растаяло, и все поле зрения заняло усталое, полное лицо женщины за роялем, глаза ее были закрыты, но что-то беспокоило ее: вздрагивали брови, сходились морщины на переносье, - видно, какое-то воспоминание не давалось ей, и это было мучительно.

И вдруг мы увидели воду, летнюю рябоватую реку, мы смотрели на нее с белого теплохода, перегнувшись через нагретый солнцем борт. На корме хлопал флаг с выгоревшей до белизны голубой полосой, зеленые берега с дрожащими где-то на горизонте колокольнями и мачтами электропередачи плыли мимо тихо и бесконечно, и запах июльских трав висел над палубой.

- Хорошо тебе? - чуть слышно спросил Молодой человек свою спутницу, высокую, склонную к полноте девушку и положил свою ладонь на ее большую, сильную руку.

- Очень, - тоже еле слышно сказала она.

- А кто это поет? - спросил он. - Ты слышишь?

- Это радио в каюте, - сказала она. - Пусть.

Всю-то ноченьку мне спать было невмочь.

Раскрасавец-барин снился мне всю ночь.

Немка кончил. Женщина у рояля медленно открыла глаза.

- Ну, хорошо, - сказала она, все еще улыбаясь, - иди, мальчик. И позови следующего.

...Появились Немкина мама и Немкин папа. Женщина, которая раньше сидела за роялем, теперь засовывала бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой и говорила им:

- Поздравляю вас! У нас было девятнадцать человек на место, но ваш мальчик выдержал такой конкурс. У него удивительная способность проникаться самим духом произведения. Посмотрим, посмотрим... Может быть, он станет Музыкантом с большой буквы.

- А я-то думал, он станет инженером, - рассеянно улыбался Немкин папа, - в наш век, знаете... Но, конечно, если проникается духом...

- Изюмова-а! - вдруг заорал кто-то над моим ухом так, что я вздрогнул. - Изюмова! Изюмова! - кричали со всех сторон.

Немка, совершенно взрослый, сегодняшний Немка, вышел из-за кулис и поднялся к дирижерскому пульту. У негр был растерзанный вид: манишка потемнела и воротничок съехал набок. Отскочивший черный бантик он держал в руке и прижимал эту руку к сердцу. Он был совершенно счастлив; я ни разу не видел Немку таким измученно-счастливым.

А по обе стороны от него стояли взволнованные скрипачи и неслышно били смычками по струнам своих скрипок.

Все исчезло и смолкло разом, как появилось. В полной темноте мы услышали щелчок - потом я понял, что это Баранцев перекинул тумблер ВПРАВО.

- Спой, Сема, нам песню, какую хочешь, сказала Женщина у рояля.

Немка повеселел, набрал воздуху и грянул:

Когда я на почте служил ямщиком,

Был молод, имел я силенку...

Лицо Женщины заполнило поле Зрения, глаза ее были закрыты, но что-то мучило ее, какое-то неуловимое воспоминание, вздрагивали брови, и морщины сходились на переносье.

Мы увидели человека, сидевшего на корточках перед чемоданом. Это был тучный, немолодой человек, и сидеть на корточках ему было крайне неудобно.

- Оставаться с тобой хоть на день, хоть на час, - говорил он с придыханием, судорожно уминая в чемодане рубашки, - это самоубийство... Самоубийство!

Женщина слушала его, прижавшись к стене; нечетко мелькнул силуэт ее большой, полной фигуры.

- Самоубийство для всего! - говорил он, захлопывая крышку и клацая замками. - Для меня как личности, для моего творчества, для всего, что я еще могу сделать в отпущенные мне годы!

- И это говоришь ты! Мне!.. - простонала женщина.

- Я! Тебе! Лучше поздно! - с силой сказал он, распрямляясь и потирая затекшие ноги. - И еще радио это орет, черт бы его брал!

- Пусть! - тоже закричала она. - Уходи! Пусть поет радио!

Под снегом же, братцы, лежала она,

Закрылися карие очи!

Ах, дайте же, дайте скорее вина,

Рассказывать нет больше мочи!

Немка кончил. Женщина за роялем открыла глаза.

- Иди, иди, мальчик, - сквозь стиснутые зубы сказала она. - Иди и позови следующего.

...Появились Немкина мама и Немкин папа. Засовывая бумаги в портфель из крокодиловой кожи. Женщина говорила:

- К сожалению, не могу вас поздравить. Ваш ребенок не без способностей, но у нас был конкурс девятнадцать человек на место...

- Да-да... - рассеянно улыбался Немкин лапа. И спросил, слегка наклонившись:

- Ты хочешь стать музыкантом, сынок?

Немка перевел глаза с крокодилового портфеля на блестящее платье и вздохнул освобожденно:

- Не-а.

- Ну, будет инженером, - сказал Немкин папа. - В наш век, знаете...

И все кончилось. Погасло, затихло. Баранцев включил свет, и некоторое время мы сидели молча.

- Чепуха какая-то, - не очень уверенно заговорил наконец Константин. Выходит, если бы ты...

- Вот какой однажды был случай, - быстро перебил Немка. - Мальчик плакал, плакал, а ему дали сладенького, на ложечке, он и успокоился, - как это сказать одним словом?" _Стих-от-варенья_.

- Неужели ты детских песен не знал?! - закричал я. - Что это за песни идиотские для шестилетнего ребенка!

- У нас такая пластинка была, - тихо сказал Немка. - Она и сейчас жива, и я ее очень люблю: с одной стороны "Помню, я еще молодушкой была", а с другой - "Когда я на почте".

- Крайне любопытно, - вступил профессор Стаканников. - И что вы чувствовали, Изюмов, в процессе сеанса? Болевые ощущения? Подергивание конечностей?

- Ничего. Никаких, - ответил Немка.

- Гм... О-очень интересно, - продолжал Стаканников. - Но, между прочим, я еще в тысяча девятьсот сорок шестом году высказывал... М-м-м... да. Разрешите-ка, я сам попробую, молодые люди.

И, сев поудобнее, он надвинул электроды на уши.

Мы увидели длинный коридор, из тех, что одним концом выходят на лестничную клетку, а другим упираются в пахнущий винегретом и дустом буфет. По обеим стенам его шли двери с надписями: "Аудитория N...", возле урн стояли курильщики, и группка девушек, обняв друг друга за плечи и образовав кружок, обсуждала нечто, не слышное нам.

- Привет, - сказал молодой (но не слишком) человек, подходя к другому молодому человеку, подпиравшему стену и рассеянно листавшему толстый журнал.