Предшественники Шекспира - Страница 21

Съ конца XV в. культура Италіи начинаетъ оказывать весьма замѣтное вліяніе на европейскую жизнь. Возрожденіе наукъ естественнымъ образомъ должно было возбудить удивленіе къ странѣ, которой выпала на долю завидная роль служить посредницей между античной цивилизаціей и остальнымъ человѣчествомъ. Въ Англіи, Германіи и Франціи вошло въ обычай отправлять молодыхъ людей въ Италію для изученія греческаго языка, преподаваемаго бѣжавшими изъ Константинополя греками, а также для усовершенствованія въ философскихъ и юридическихъ наукахъ. Толпы иностранцевъ всѣхъ національностей посѣщали юридическіе курсы Гварини въ Феррарѣ и тѣснились вокругъ кафедры Помпонадди въ Падуѣ, проводившаго подъ носомъ у инквизиціи свои смѣлые раціоналистическія воззрѣнія. Не менѣе науки привлекала "варваровъ сѣвера" къ униженной чужеземнымъ завоеваніемъ и порабощенной своими домашними тиранами красавицѣ юга роскошная жизнь итальянскихъ городовъ, проникнутая изящнымъ эпикуреизмомъ и самими тонкими умственными наслажденіями. Они падали въ прахъ передъ чудесами искусства и внутренно стыдились, сравнивая свои поросшіе мхомъ угрюмые замки съ граціозными мраморными дворцами Венеціи и Флоренціи. Въ XVI в. Италія играла ту же роль, которая впослѣдствіи была предоставлена Франціи — она была безапелляціоннымъ судьей въ дѣлѣ моды и вкуса и идеаломъ всѣхъ европейскихъ госусарствъ. Государи Франціи и Англіи считали за особенную честь оказывать гостепріимство итальянскимъ художникамъ и ученымъ, которымъ по чему бы то ни было приходилось покинуть родину. При дворѣ Франциска I жили архитекторъ Виньоле, скульпторъ Бенвенуто Челлини и живописецъ Приматиче, украсившій Фонтенебло произведеніями своей игривой и фантастической кисти. Но можетъ быть нигдѣ, не исключая и самой Франціи, итальянская культура не находила такихъ восторженныхъ поклонниковъ, какъ въ далекой и туманной Англіи. Для огромнаго большинства людей сколько нибудь образованныхъ слово итальянскій было синонимомъ изящнаго, утонченнаго, классическаго. Итальянскій врачъ Джироламо Кардано, посѣтившій Англію въ 1552, свидѣтельствуетъ, что пристрастіе англичанъ ко всему итальянскому доходило до смѣшнаго. "Англичане, говоритъ онъ, подражаютъ намъ даже въ одеждѣ; они гордятся тѣмъ, что хоть въ этомъ отношеніи могутъ приблизиться къ намъ, и потому стараются изо всѣхъ силъ усвоить себѣ наши манеры и покрой платья. Справедливо, что всѣ европейскіе варвары любятъ итальянцевъ болѣе нежели какой нибудь другой народъ въ Европѣ" ¹⁵⁵). Называя европейцевъ варварами, Кардано впрочемъ настолько скроменъ, что не считаетъ любовь ихъ къ своимъ соотечественникамъ законной данью дикаря представителю высшей культуры и, недоумѣвая, чѣмъ объяснить ее, приписываетъ ее тому, что иностранцы вообще плохо знаютъ итальянцевъ и не подозрѣваютъ всей ихъ нравственной гнусности. Впрочемъ, на этотъ счетъ Кардано жестоко ошибался, по крайней мѣрѣ относительно англичанъ. Мы знаемъ не мало примѣровъ, что англичане, отправлявшіеся въ Италію съ самыми радужными мечтами, съ самыми идеальными представленіями о классической странѣ науки и искусства, возвращались оттуда глубоко разочарованные и жизнью и людьми. Отъ ихъ проницательнаго взора не ускользнуло, что подъ блестящей внѣшностью итальянской культуры таился. червь разложенія. Темныя стороны итальянской жизни — отсутствіе твердыхъ нравственныхъ убѣжденій и религіознаго чувства, платонизмъ на языкѣ и развратъ въ сердцѣ — не искупались въ ихъ глазахъ никакими утонченностями цивилизаціи, никакими чудесами искусства. Роджеръ Ашэмъ, сколько извѣстно, первый сталъ предостерегать своихъ соотечественниковъ противъ путешествій въ Италію, увѣряя, что при настоящихъ обстоятельствахъ, это путешествіе не принесетъ ничего кромѣ вреда. "Италія, писалъ онъ около 1570 г. не та теперь, что была прежде; пороки заступили мѣсто ея прежнихъ доблестей; пороки причиной того, что она теперь рабствуетъ тѣмъ народамъ, которые прежде служили ей, а потому молодымъ людямъ нечего ѣхать туда учиться мудрости и добрымъ нравамъ" ¹⁵⁶). Другой, столь же наблюдательный путешественникъ, сэръ Филиппъ Сидней, хотя и не раздѣляетъ вполнѣ воззрѣній Ашэма на нравственный характеръ итальянцевъ, но за то относится весьма критически къ итальянской наукѣ и находитъ, что между итальянскими учеными рѣдко можно встрѣтить людей, которые, обладая солидными познаніями, не прибѣгали бы къ фразѣ и софизмамъ, такъ что иностранецъ, вращаясь между ними, можетъ пріобрѣсть болѣе ложныхъ понятій о вещахъ, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ другомъ мѣстѣ ¹⁵⁷).

Едва ли нужно говорить, что совѣты Ашэма, Сиднея и другихъ ригористовъ были гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Потокъ общественныхъ симпатій, направленный въ одну сторону силой историческихъ обстоятельствъ, не могъ измѣнить своего теченія. Англійское юношество по прежнему стремилось въ Италію и, усвоивъ себѣ эпикурейскій взглядъ на жизнь и утонченныя манеры тамошнихъ денди, съ легкой примѣсью скептицизма и модной разочарованности, чувствовало себя не дома, среди родной обстановки, смотрѣло съ пренебреженіемъ на наивную грубость саксонскихъ нравовъ — черта, подмѣченная Шекспиромъ и осмѣянная имъ устами остроумной Розалинды ¹⁵⁸). При дворѣ по прежнему продолжалъ господствовать модный жаргонъ, испещренный итальянскими concetti, антитезами и миѳологическими намеками, предназначенными свидѣтельствовать объ учености собесѣдниковъ. Придворные Елисаветы изъ всѣхъ силъ старались совмѣстить въ своихъ особахъ всѣ тѣ качества, которыя знаменитый авторъ Il libro del Cortegiano считалъ необходимой принадлежностью придворнаго кавалера ¹⁵⁹). Знакомство съ итальянскимъ языкомъ и литературой было сильно распространено при дворѣ и въ высшихъ сферахъ общества, и Джордано Бруно пріятно изумился, услышавши свой родной языкъ въ устахъ королевы и ея приближенныхъ ¹⁶⁰). Рядомъ съ этимъ непосредственнымъ, такъ сказать, соціальнымъ вліяніемъ Италіи шло другое — литературное, проникавшее гораздо глубже во всѣ слои общества. Итальянскія воззрѣнія распространялись въ англійскомъ обществѣ, благодаря обширной литературѣ переводовъ итальянскихъ поэтовъ и новеллистовъ, которая, по свидѣтельству современника, ежегодно увеличивалась новыми вкладами ¹⁶¹).

Такимъ образомъ, благодаря вліянію литературы съ одной стороны и соціальному вліянію, проникавшему путемъ двора и салоновъ, съ другой; къ англійскому языку былъ мало по малу привитъ искусственный складъ рѣчи, преобладаніе формы надъ содержаніемъ, погоня за стиллистическими эффектами, словомъ, всѣ недостатки, господствовавшіе тогда въ итальянской жизни и литературѣ ¹⁶²); а изъ этого слѣдуетъ, что нѣтъ ничего ошибочнѣе мнѣнія, будто Лилли былъ изобрѣтателемъ того цвѣтистаго, манернаго, уснащеннаго аллегоріями, сравненіями, антитезами и другими риторическими побрякушками стиля, который отъ имени главнаго героя его романа получилъ названіе эвфуизма ¹⁶³).

Джонъ Лилли родился въ 1554 г., за десять лѣтъ до Шекспира, воспитывался въ Оксфордѣ, гдѣ въ 1575 г. получилъ степень магистра искусствъ (Master of Arts). Подобно Гейвуду, онъ еще на школьной скамьѣ выказалъ любовь къ поэзіи, веселый и остроумный складъ ума и рѣшительное нерасположеніе къ господствовавшей тогда схоластической методѣ преподаванія. Впослѣдствіи при всякомъ удобномъ случаѣ онъ издѣвался надъ схоластической логикой и ея обветшалымъ орудіемъ — силлогизмомъ. Покровительство Борлея открыло ему доступъ въ высшее общество столицы и даже ко двору. Передъ талантливымъ и честолюбивымъ юношей открылась широкая дорога, ведущая къ почестямъ и богатству. Нужно было только обратить на себя вниманіе Елисаветы, — и тогда карьера его навѣрное обезпечена. И вотъ, едва достигши двадцатипятилѣтняго возраста, Лилли дебютируетъ романомъ Эвфуэсъ или Анатомія Остроумія (1579 г.), сразу доставившимъ ему громкую извѣстность въ литературѣ ¹⁶⁴). Впрочемъ, успѣхомъ своимъ Лилли былъ обязанъ не столько художественнымъ достоинствамъ своего произведенія, сколько тому, что Лилли въ немъ возвелъ въ перлъ созданія изысканный, приторно-манерный складъ рѣчи, бывшій въ модѣ въ тогдашнихъ салонахъ. Еще не успѣли утихнуть толки, возбужденные первой частью романа, какъ появилась вторая (1580 г.), гдѣ между прочимъ находится описаніе Англіи и двора Елисаветы. Высшее общество пришло въ восторгъ отъ льстиваго зеркала, преподнесеннаго ему здѣсь рукою Лилли и осыпало молодаго автора похвалами и поощреніями. Лилли былъ оставленъ при дворѣ въ качествѣ драматурга; обязанностью его было ежегодно сочинять пьесы для придворныхъ спектаклей и завѣдывать ихъ постановкой. Хотя эта должность не давала ему обезпеченнаго положенія, но Лилли все таки рѣшился принять ее, въ надеждѣ, что рано или поздно труды его будутъ оцѣнены королевой и что въ далекомъ будущемъ онъ получитъ косвеннымъ образомъ обѣщанное ему мѣсто Master'а of the Revels, которое обезпечитъ его на всю жизнь. Но Лилли жестоко обманулся въ своихъ разсчетахъ. Десять лѣтъ трудился онъ, ежедневно жертвуя своей нравственной и художественной самостоятельностью и получая самое скудное вознагражденіе, а желанное мѣсто было также далеко отъ него, какъ и въ первый день службы. Положеніе его было тѣмъ болѣе непріятно, что, разставшись съ Борлеемъ, при особѣ котораго онъ нѣкоторое время занималъ должность домашняго секретаря, онъ окончательно лишился всякихъ средствъ къ жизни. Тогда, утомившись безплодными ожиданіями, онъ рѣшился, наконецъ, самъ напомнить о себѣ королевѣ. До насъ дошли два собственноручныхъ письма Лилли въ Елисаветѣ. Въ первомъ изъ нихъ онъ жалуется на несправедливость судьбы по отношенію къ себѣ и проситъ королеву отпустить его въ деревню, гдѣ бы онъ могъ въ своемъ, крытомъ соломой, коттэджѣ писать уже не комедіи, а развѣ молитвы за ея счастливую и долгую жизнь и раскаяваться, что такъ долго разыгрывалъ роль дурака. Зная характеръ Елисаветы, мы имѣемъ полное право предположить, что тонкая иронія, которой проникнуто заключеніе письма, не могла ей понравиться; по крайней мѣрѣ просьба Лилли не была уважена, и положеніе его ни на волосъ не измѣнилось къ лучшему. Прождавъ еще три года, Лилли написалъ новое письмо, полное еще болѣе горькихъ жалобъ на судьбу. "Тринадцать лѣтъ я состою на службѣ у В. В., но не выслужилъ ничего. Двадцать друзей, которые хотя и увѣряютъ меня въ своей вѣрности, но весьма медленны на услугу. Тысяча надеждъ — и ничего; сотня обѣщаній — и въ концѣ концовъ тоже ничего. Такимъ образомъ если сложить вмѣстѣ друзей, надежды, обѣщанія и потраченное время, — въ результатѣ окажется нуль. За то покрайней мѣрѣ моя послѣдняя воля будетъ не долга: я завѣщаю моимъ кредиторамъ — терпѣніе; безконечную скорбь — друзьямъ и моему семейству — безпорочную нищету" ¹⁶⁵). Должно полагать, что и это письмо не произвело никакихъ счастливыхъ перемѣнъ въ судьбѣ Лилли, потому что онъ въ скоромъ времени оставилъ дворъ навсегда и жилъ въ неизвѣстности до самой смерти своей, послѣдовавшей въ 1606 г.