Предел прочности - Страница 16

После того как мы прочли свои рассказы, началось обсуждение. Сначала выступали неспециалисты. Жена Стельнова бурно отстаивала рассказ своего мужа. Говорила широко, убедительно, приводила примеры того, когда произведения становятся искусством, а когда нет. Она же назвала рассказ Стельнова лучшим из прочитанных. Об этом же говорил и друг Стельнова — Гарик, но я видел, что в его словах больше дружеского отношения к автору, чем объективности в оценке рассказа.

Спорили долго и обсуждали, невзирая на лица, а затем предоставили слово официальным критикам. И те сошлись во мнении, что все рассказы хороши, но лучшим следует признать мой рассказ, прочитанный последним.

Во все продолжение разговора моя жена сидела молча, но я чувствовал неладное. Голова запрокинута, щеки горят, пальцы вздрагивают от сильного внутреннего напряжения. Видя ее состояние, я поторопился попрощаться, и мы покинули дом моих друзей.

Когда вышли на улицу, я спросил, понравился ли ей конкурс.

— Нет, — резко ответила она. — И никогда не понравится. Я ничего в вашем деле не понимаю. И никогда не смогу так заумно говорить о литературе, как жена Стельнова.

— Она преподает психологию в университете, — сказал я. — К тому же четыре года замужем за Стельновым, ей просто. Со временем и ты сможешь.

— Нет, у меня никогда к подобному занятию не было тяги. То есть я знала, что литература — большой труд, но я никогда не интересовалась, как она возникает.

В тот вечер я не придал значения ее словам. Даже порадовался, что жена отнеслась так серьезно к рядовому конкурсу-турниру. И подумал, что с этого дня она станет больше читать, попросит посоветовать ей необходимую литературу и я с радостью напишу ей список авторов — от древних греков до наших дней.

Но этого не понадобилось. Она приносила с работы книжки в мягких обложках карманного формата, которые брала у подруг, читала их медленно и неохотно, а вскоре совсем перестала читать. Все чаще и чаще, забежав после работы домой и приготовив ужин, она уходила к матери. Там у нее много дел и разговоров, и я понимал ее — она сама готовилась стать матерью, а потому больше старалась быть с опытным и понимающим в этих вечных, но всегда новых делах человеком.

И вдруг однажды она ошарашила меня тем, что не хочет ребенка. Я долго молчал и наконец спросил:

— Что случилось?

— Ничего. Просто не хочу, чтобы ребенок рос без отца.

— А я, по-твоему, кто?

— Мы не будем жить с тобой. Ты меня не любишь. Да и я, если честно признаться, вышла замуж не по любви. Ты любишь свою литературу, ты ей верен, ты совсем не замечаешь меня.

Я слушал этот вздор и не знал, что сказать. Начал спешно обвинять себя в неспособности создать условия для того, чтобы женщина стала матерью и сделала меня отцом. Но внутреннее чутье подсказывало мне, что все еще можно изменить, наладить и дело сейчас единственно в словах, которые могут остановить ее от безумного шага.

— Конечно, твое дело, если не по любви, — с некоторым даже безразличием сказал я. — Многих это магическое слово лишает разума: дескать, нет любви — нет жизни. В чем-то они правы, но у меня вопрос: разве любовь женщины может быть только к мужчине? А к своему ребенку? К мальчику или девочке вот с такой крошечной, розовой пяткой?

Маргарита встала с дивана, пошла по комнате, глядя себе под ноги. Остановилась у окна, смотрит на улицу. Еще невозможно понять, о чем она думает, но и прежней агрессивности уже нет. Активней, Юра, перед тобой женщина, которая далеко не всегда права.

— Можно, конечно, обойтись без детей, как обходятся многие. Только непонятно другое: человек уже есть, он живет, он в тебе. И готовится выйти на свет, а ты хочешь его убить. Не жалко? Чего ты молчишь? Почему женщины-мусульманки не убивают своих детей — ты об этом подумала?

— Замолчи! — повернула она ко мне лицо, по которому катились крупные слезы. — Лично ты не имеешь права на такие слова, потому что убийца ты, а не я. Ты убиваешь нас обоих. Ты ведешь себя так, как будто я кукла и со мной можно не считаться. Ах, ему некогда, ах, он пишет! Ну да, пишет, неизвестно что и кому. А я готовлю, стираю, глажу, ребенка вынашиваю.

Все, главного я добился. Она плакала, ругала меня и целовала. И говорила, что достанет необходимые учебники и станет готовиться в университет. И называла меня хорошим, добрым и мужественным. Но, оказывается, не все сложности мы преодолели в тот вечер. Явилась еще одна, не менее впечатляющая.

— Понимаешь, я совершила ошибку, потому и мучаюсь теперь. Я не сказала тебе, что у меня ярко выраженный сколиоз. Ты не замечал, что у меня правая грудь ниже левой? Ты врач, мог заметить.

— Вообще-то нет, ты же не пациентка, — засмеялся я. — Мне нравятся твои обе груди, они обе красивые.

— У меня и лопатка одна ниже, и позвоночник искривлен. Я даже не знаю, врожденный у меня сколиоз или приобретенный в детстве. Когда я была маленькая, отец заставлял на даче носить воду для огурцов. Их поливать нужно, а вода была далеко, и я носила…

— И ты боишься, что это может повториться в ребенке?

— Да, и в более выраженной форме.

— Не обязательно, — сказал я. — У меня этого нет, вполне может быть, что и у нее не будет. А если будет, тоже не беда. Займемся корректировкой, ранней гимнастикой, плавать отправим — в общем, выправим. Как говорил Радий Погодин, счастье — дело трудное, но возможное. А здесь мы речь ведем даже не о счастье, а всего лишь о здоровье.

Мы долго в тот вечер говорили об этом, но тревога за будущего ребенка передалась и мне. С этого момента я с почти физическим страхом стал ждать, когда родится наша девочка.

На работу из следственного отдела пришла бумага с требованием представить на меня характеристику. Редактор позвал меня в свой кабинет и был, как всегда, лаконичен и напорист:

Сядь и напиши. Не особенно длинную, но включи слова: «талантлив»… нет, приторное слово, напиши: «Творчески одарен, оперативен, мобилен, профессионален и весьма информирован. Пользуется авторитетом у коллег и вниманием читателей». А для объективности добавь: «Бывает капризным и отказывается создавать материалы, которые ему не по душе». Да, да, не забудь. Здесь мы вроде недовольны тобой, а на самом деле отмечаем твое пристрастное отношение. Много слов, я напишу короче. Иди работай руками, если не умеешь головой. И что за страсть — ходить по ресторанам! Что там можно найти, кроме лакейского отношения? И даже не к тебе лично, а к твоим деньгам!

Я написал и отдал редактору. Он спросил, долго ли еще до суда. Я сказал, что назначают судебную экспертизу и по ее показаниям примут решение, куда меня — в психлечебницу или в тюрьму.

Чушь собачья! — вскочил Бирюков. — Они там очумели (он выразился несколько иначе)? Не видят, с кем имеют дело? Я бы драной (он выразился несколько иначе) метлой вымел вон всю нашу милицию! Сами, сволочи, грабят, убивают безвинных, а нас из-за какой-то мелочи, а по сути, из-за какого-то недоразумения готовы засадить за решетку! Зря ты не написал статью. Может, все-таки напишешь?

— Напишу, но потом. И не статью, а повесть.

— «Потом, потом»! — повторил редактор. — Все потом. А вдруг тебя на самом деле посадят?

— Тогда ты напишешь. Или Гена Кусков. Смотри, как он справился с «Мясным отделом»!

— Да, мастак Гена. Сам полтинник заработал и газете стольник преподнес. Это ничтожество Неструев прямо воскрылился. Теперь ведет переговоры с телевидением о постановке сериала. На ходу подметки рвет, мясной червь. Не то что иные скромняги: раньше «в стол» писали, теперь «на потом» пишут. Или еще оригинальнее — объявляют «Время молчания». А чего нищим молчать, когда кричать надо?! Это индусы молчали и своим молчанием изгнали из страны англичан. Так их — миллиард! А нас — кот наплакал, к тому же по миллиону в год убываем. Кричать, кричать надо!

— Не надо, — сказал я. — Мне довелось где-то вычитать фразу: «Кто делает судьбу, тому на деньги наплевать». Да, в таком духе. По-моему, хорошо сказано.