Преддверие неба - Страница 6

– Не возвращайтесь к нему, Ваше Высокопреосвященство! – воскликнула она страстно. – Заклинаю вас, не делайте этого – это были бы напрасные усилия: вы не в силах изменить мою судьбу.

Он смотрел на нее с растущим отчуждением.

– Ты хочешь запретить мне заботиться о тебе, Диана? – спросил он с горечью. – Дочери христианского Рима до сих пор не требовали права самим выбирать себе супруга. Откуда вдруг эта строптивость?

Она не отвечала, но от ее молчания исходили какие-то сильные, устрашающие флюиды. Кардинал не сводил с нее глаз. И вдруг взор его сделался слабым и беспомощным: он, без сомнения, понял, что Диана больше не была дочерью христианского Рима.

– Ты уже видела «Медицейские звезды», Диана? – спросил он неожиданно. И, не дожидаясь ее ответа, он повернулся к телескопу, который перед тем настраивал для маркиза, и знаком пригласил ее на балкон.

Она вдруг задрожала. Лицо ее при этом вновь приняло то неумолимое выражение, как это случилось в «преддверии неба». Меня охватил ужас: я почувствовал, что мы приближаемся к бездне, что Диана уже готова признаться кардиналу в своем безбожии. Что это было – безумие? Любой другой на моем месте так и решил бы, но я-то знал, в чем дело. Она хотела любой ценой устранить возможность этого ненавистного брака – ему она предпочла бы суд инквизиции. Неужели она не понимала, что тем самым выносит смертный приговор нашему дорогому учителю?.. Но ведь она и не надеялась на его спасение… О, это ее безверие было еще страшнее, чем я мог представить себе прежде: оно было равноценно отчаянию, ибо утратить веру в Бога – это я впервые понял в тот миг – означает покинуть русло жизни, отринуть самую жизнь.

Между тем она подошла к ожидавшему ее телескопу и заглянула в него. Дрожь ее становилась все сильнее, как будто из космоса на нее, точно на молодое, но уже лишенное корней деревцо, низринулся беззвучный ураган. Она покорно предалась в его власть: она медленно, почти торжественно закрыла лицо руками – это был жест, означавший признание. И кардинал понял это.

– Почему тебя пугают эти звезды, дитя мое? – спросил он тихо. – Тебе страшно перед лицом бесконечности и холода Вселенной? Ты больше не видишь в ней Бога Отца?

Мы подошли к самому краю бездны, еще миг – и она поглотит все сделанное мною в этом доме ради спасения дела учителя. В следующий миг кардинал уже говорил:

– Ты полагаешь, дорогая Диана, что эта бесконечность может поглотить твою веру? Это та самая Вселенная без Бога, которая открылась тебе и власть которой ты признаешь? Но ведь тогда дело твоего учителя… тогда и сам он – не кто иной, как враг Церкви, и предъявленные ему обвинения справедливы, и нам надлежит осудить его.

Впервые кардинал в моем присутствии упомянул судебный процесс над учителем.

– Отвечай же мне, дитя мое, – потребовал он. Тон его был нестрог, но неумолим.

Мне вдруг вспомнился чей-то рассказ о том, что кардинал будто бы строго запретил инквизиции пытки, так как мог добиться любых признаний одной силой своей личности и своей воли. Здесь ему не понадобилась эта сила: Диана и не помышляла о том, чтобы противиться ей. Она выпрямилась, как человек, только что обретший свободу, и страстно произнесла:

– Если бы это было и так, Ваше Высокопреосвященство, если бы учителя следовало бы объявить врагом Церкви – разве не должна была бы Церковь прижать к сердцу именно его, своего врага? Разве не должна она была бы возлюбить его еще сильнее? Разве не было бы это единственной истинной победой над отречением и в то же время единственным подтверждением ее истинности Тем, Чьею наместницей на земле она себя считает?..

– Дитя мое, – отвечал он, – Церковь любит и тех, кого судит, но тебе не пристало судить ее.

В нее вдруг словно вселился демон – все, что последовало затем, было подобно вспышке молнии и в то же время напоминало ветер, стремительно преодолевающий огромные пространства. Боль об утраченной вере нашла свое выражение в ненависти к вере.

– Значит, вы сожгли Джордано Бруно из любви?.. – вскричала Диана. – О, тогда я рада, что освободилась от вас! Настанет день, когда и вас постигнет та же участь: та самая наука, которую вы уничтожаете, уничтожит вас!

Кардинал смертельно побледнел.

– Ты права, дитя мое, – сказал он, – ты абсолютно права: когда вера в Бога угаснет, мир уже ничего больше не будет бояться.

Он на мгновение умолк. Я почувствовал, что в душе его зреет решение, неотвратимое после всего случившегося.

– Ваше Высокопреосвященство, – взмолился я и шагнул к нему с воздетыми к небу руками, – пощадите нашу племянницу, простите ее за то, что новая картина мироздания оказалась ей не по плечу, но…

Я хотел сказать: «но она созреет для нее», однако он не дал мне договорить, властным жестом приказав замолчать. Это был уже не покровитель моих юношеских восторгов, не друг науки и не ласковый опекун Дианы – это был просто князь Церкви.

– И вы тоже правы, друг мой, – произнес он спокойно. – Моей племяннице новая картина мироздания оказалась не по плечу, и тут уж ничего не изменится, ибо картина эта вообще не по плечу человеку как таковому. Проводите госпожу Диану к носилкам, дамы, должно быть, уже ждут ее.

Я обратил внимание на то, что он не протянул ей руки для поцелуя и не благословил ее. Она не делала никаких попыток получить это благословение; быть может, она даже не заметила его отсутствия: она была вне себя и, казалось, вот-вот лишится сознания. Она безропотно позволила мне увести ее во двор, где должны были ждать носилки.

Когда мы вышли из дворца, носилок нигде не было видно. Я обратился с вопросом к привратнику, и он сообщил мне, что дамы уже отправились домой, обещав тотчас же прислать носилки обратно. Диана тем временем прошла дальше, в глубь двора, который, как и все римские дворы, был объят терпким ароматом густых лавровых кустов. Я последовал за ней не без робости: ведь сейчас могло – должно было! – наступить ужасное пробуждение! Но мои опасения оказались напрасными: ее лицо, залитое лунным светом, выражало хмельную радость.

– Я свободна! Я свободна!.. – повторяла она, задыхаясь от волнения. – Я разрушила этот ужасный план! Кардинал теперь не может отдать в жены маркизу еретичку! А именно этого я и добивалась, именно этого! Радуйся же со мною, мой маленький друг! Пожалуйста, радуйся со мною!

– Я не могу радоваться, – ответил я. – Ах, Диана, как ты могла поставить на карту свою судьбу! Я бы умер от страха за тебя, если бы не знал, как кардинал тебя любит.

Она никак не откликнулась на это последнее замечание, и я вновь увидел ее хмельной взор.

– Неужели ты думаешь, что мне будут в радость жизнь и безопасность, если погибнет учитель? – спросила она.

Я ответил, что все еще надеюсь на спасение учителя, и именно благодаря моим беседам с кардиналом о новой науке и о незыблемости нашей веры. Она ласково коснулась рукою моего лба, провела ладонью по волосам.

– Ты ничуть не изменился, мой маленький добрый друг!.. Оставайся же таким, какой ты есть, будь прежним, попытайся добиться покровительства кардинала, ведь кто-то же должен спастись, чтобы продолжить дело учителя, – я уже говорила тебе это прежде. Это дело не должно погибнуть! Твой долг – нести его в будущее. Обещай мне, что сделаешь это!

– Обещаю тебе все, что ты только пожелаешь, любимая, но… – пролепетал я.

– Зачем ты называешь меня любимой? – прервала она меня. – Ведь ты же теперь знаешь, что я принадлежу другому.

Я ответил:

– Я всегда знал, что ты не принадлежишь мне, но это не мешало мне любить тебя… Можешь ли ты понять, что это счастье – расточать себя, не требуя ничего взамен?

– Могу, – ответила она тихо, – еще как могу: ведь учитель тоже любит не меня, а лишь свои звезды, и так и должно быть, как для него, так и для меня. У тебя же, мой маленький друг, все должно быть по-другому! – Она вновь погладила мои волосы.

– Нет! – страстно возразил я. – Именно так все должно быть и у меня: я люблю это таинственное счастье, которое подобно твоему, мы оба никогда не испытаем разочарования.