Предчувствие смуты - Страница 2

По своей учительской привычке Клавдия Петровна рассуждала трезво, придерживалась правила, что ребенку на старте его жизни закладывают в голову основы житейской науки не школа и не государство, а родители — отец с матерью, они намечают ему путь на будущее. Куда этот путь заведет их потом, будет зависеть от поводырей-правителей. Плохо, что умные и мудрые люди не стремятся в правители. Обычно в начальники рвется тот, кто понахрапистей; поводыри, как правило, умом не блещут, зато какие сноровистые! Встанешь на их пути — сшибут.

Это Клавдия Петровна знала не из книжек…

У Алексея Романовича Пунтуса три сына и две дочки. Всех его детей учила она добру и грамоте. Дочки — двадцатилетняя Юля и восемнадцатилетняя Оля — копии мамы. Как лебеди на пруду — чистенькие, ухоженные, обе мечтали о красивой любви, с упоением читали женские романы.

Девочки были в учебе прилежны, в драках не участвовали, не курили травку. Будучи подростком, Юля однажды закурила — для интереса («пацаны курят, а я что — хуже?»). Тогда досталось от матери — била по рукам хлыстом, приговаривая: «Не бери в руки гадость. Не бери. Прокуренных замуж не берут».

Зато мальчики — что широкий в кости калмыковатый Клим, что крупный, как бугай-производитель, Илья, что под стать ему смуглый до черноты толстогубый Юрик — первые на селе драчуны, но ленивые в учебе. Исключением, пожалуй, был добродушный Юрик. Зато все хлопцы ладные, крепко сбитые, рослые, нисколько не похожие на отца семейства. Тот и в молодости был толстый, словно перекормленный, а к старости превратился в глыбу мяса. Тучность не мешала ему быть образцовым руководителем колхоза. И в учебе он преуспевал. Не пошли дети в отца семейства.

Хуже всех учился Илья, но почему-то любил его отец, защищал всячески даже от взрослых. За каждую двойку, поставленную Илюше в классный журнал, Клавдия Петровна отчитывалась перед Алексеем Романовичем, тогда еще председателем колхоза.

— Мои дети не хуже твоих, — назидательно напоминал он учительнице. При этом его заплывшие жиром глазки сверкали антрацитом, точь-в-точь, как когда-то сверкали у ныне покойного родителя, Романа Евсеевича, первого председателя колхоза.

Роман Евсеевич был грозой сельчан, со всеми на «ты». Колхозники ему подчинялись, как батраки хозяину.

У Романа Евсеевича были перед районом известные заслуги: в двадцать девятом году он, активный молодой коммунист, руководил коллективизацией, ходил с наганом. Тем, кто сомневался в пользе коллективного труда, случалось, рукояткой выбивал зубы. На него робко жаловались. Зато район первым в области отрапортовал о стопроцентной коллективизации. А когда уже не нужно было размахивать наганом, его во время чистки лишили партбилета — за перегибы. Но до последних своих дней он так и остался грозным повелителем.

Сельчане его, даже беспартийного, боялись, как теперь боялись его сына. Люди, оказывается, привыкают бояться. И руководители это знают, поэтому часто их авторитет держится на страхе.

Где-то Алексей Романович вычитал: «Чем сильнее карательные органы, тем выше авторитет руководителя». И он добился того, что в Сиротине еще в тихое советское время был не один милиционер, а целых четыре и был купленный на деньги колхоза милицейский уазик, чего не было у соседей по сельсовету. На колхозные средства в центре села было построено двухэтажное краснокирпичное здание. В нем разместились отделение милиции, юридическая консультация, Госстрах и в подвале КПЗ — место для временного содержания хулиганов и таких алкоголиков, как косоглазый Алексей Зема. В сиротинском КПЗ перебывали почти все молодые и пьяные, за исключением разве что братьев Пунтусов.

Когда в ходе так называемой перестройки власть переменилась и милиция перешла на подножный корм, отделение по случаю скудного бюджета ликвидировали.

Кто-то из районных начальников, с согласия Алексея Романовича, приватизировал милицейский уазик. Это была своего рода взятка, благодаря которой здание, как и большая доля колхозного имущества, стало собственностью бывшего председателя колхоза. Алексей Романович, не долго торгуясь, сдал контору в аренду под казино дагестанцу Магомету Айдаеву.

Алексей Романович не стеснялся себя хвалить. Страстно хвалил своих детей. И дети это чувствовали, росли наглыми, часто пускали в ход кулаки. Не однажды избивали братьев Перевышек — близнецов Никиту и Миколу. Их отец, Андрей Данилович, в драки не вмешивался. Почему, братья поняли потом, но обида на отца осталась: такой сильный, а боялся какого-то неуклюжего коротышку. Только и заслуг-то, много лет был председателем колхоза…

Был! Сейчас все пошло по-другому… В большинстве своем хозяйственные руководители напоминали клещей, высасывающих из государства горячую кровь. Если их грубо отрывать от живого тела, хуже будет государству, и государство их оставило в покое, надеясь, что они, насытившись властью, сами отпадут. Но стяжатель в руководстве — не насекомое, он всегда помнит: часто даже передового рабочего жизнь превращает в обывателя, а массовый обыватель ленив, как одряхлевший мерин, на него даже телевизор действует как наркотик, подавляет в нем все живое и смелое. И стяжатель, не чувствуя над собой контроля, наглеет, смелее обворовывает свое государство. Против такого руководителя не вздумай протестовать, как любит повторять Алексей Романович, по рогам получишь. Это намек на то, чтобы люди помалкивали…

Сейчас горела пшеница ветерана колхозного строя Андрея Перевышки.

Как трудно ему достался этот хлеб! Набегался Андрей Данилович, выпрашивая в долг горючее, удобрения, посевной материал.

На днях он договорился с Альбертом Прудиусом, владельцем единственной в районе МТС (машино-технологической станции). Тот обещал дать комбайн, предупредив при этом: «За штурвалом сам будешь».

Дело привычное. Андрей Данилович почти сорок лет стоял за штурвалом. Не было в колхозе техники, к которой бы не прикасались его мозолистые руки. Не стало колхоза — не стало и техники. Председатель, никого не спрашивая, что-то продал, что-то сдал в металлолом…

Сегодня, в эту душную июльскую ночь, у старого Перевышки отняли урожай. И какой урожай! Не случись пожара, взял бы он по сорок пять центнеров с гектара. На этом поле в семидесятых годах доводилось брать и по шестьдесят.

Тогда, в семьдесят седьмом году, из Москвы приезжало телевидение. Должны были снять и передового механизатора Перевышку, который пахал, сеял и убирал этот клин. Из райкома предупредили: будут фотографировать, чтобы потом показать по Центральному телевидению.

Зная это, председатель колхоза с утра пораньше услал Перевышку в облснаб за какими-то запчастями. Сам встал за штурвал «Нивы». Вся страна любовалась Пунтусом, о Перевышке в передаче, посвященной «Широкому лану», не было сказано ни слова. Правда, в тот год орденами никого не обидели: Перевышке вручили «Знак Почета», а Пунтусу — орден Ленина.

И московские телевизионщики запомнили поездку в Сиротино, в знаменитый колхоз. Гостям был приготовлен щедрый стол. И Андрей Данилович помнил тот банкет, но не начало, а его конец. Из области приехал он в третьем часу ночи. Село еще гудело. Загудел и он. Леха Зема — еще держался на ногах — достал из-за пазухи солдатскую фляжку, и друзья вдвоем ее прикончили. Пили за урожай …

…Андрей Данилович спал тяжелым сном, когда что-то в голове екнуло. Соскочил с дивана — беда! Отлучился ненадолго. Оставил поле без присмотра, прилег на диван, думал, не уснет. Открыл глаза — в окне пляшут оранжевые блики. Поле горит! Ночь была безлунная, звездная. Небо от звезд казалось дырявым, будто сквозь него просачивался дым. Внизу, у самой земли, плясало пламя, освещая, как днем, обе лесопосадки.

Два километра от усадьбы пробежал Андрей Данилович, как спринтер. В молодости так не бегал. Бросился было тушить брезентовой курткой — сбивать пламя. Да куда там! Пламя бежало, как горная река.

Тем временем подрулила пожарная машина — допотопный ЗИС красного колера. Это жена мотнулась на «пожарку», забила тревогу.