Предатель любви - Страница 8

— К барьеру! — слабо крикнул мой коллега, снова икнув.

Толик не спеша выцедил полстакана водки, смахнул крошки яичного желтка с груди, посмотрел в пустое небо, сплюнул и встал к флажку.

Сэнди, расправив узкие плечи, задержал дыхание и взвел курок…

Пронзительный крик разорвал кладбищенскую тишину. Из-за пригорка вывалилась женская фигура в коротком байковом халате и, посеменив длинными стройными ногами, с ходу припала к груди любимого. Сверкая прекрасными очами, заслонила собой дуэлянта и рванула на себе халатик, ослепив белыми, как снег, грудями. Гаркнула по-вороньи: «Стреляй, сволочь!» Зрелище не для слабонервных. Сэнди опустил пистолет и пошел прочь. За ним поплелся секундант.

— Эй, Сэнди, выстрел за тобой, слышишь! — оттолкнул жену Толик.

Закончилась вся эта история горько.

Толика, возвращавшегося домой в подпитии, подстрелили возле собственного подъезда. В городе болтали всякое. Что с Ссальником свели счеты то ли вышедшие на волю дружки, то ли бывший хахаль сожительницы, то ли все враги разом.

Весь последний год, с короткими перерывами, Толя провалялся на больничной койке. Врачи делали осторожные прогнозы. И Ссальник принял решение. Во время тихого часа он ушел из больницы в тапочках. После регистрации в загсе мы в узком кругу посидели у молодоженов дома. Из секунданта я переквалифицировался в свидетеля со стороны жениха. На фоне новых обоев невеста выглядела потрясающе. Сэнди прислал поздравительную открытку. Света то и дело бегала на кухню смотреть, не пригорел ли торт… И, прожевав сладкий кусок, я крикнул: «Горько!» Толик встал, бледный, что смерть, старенький пиджак болтался на нем как на вешалке. Жена, выше законного мужа на полголовы, склонилась и тихо сказала Толику: «Раскрой рот, шизик!» Супруги поцеловались взасос.

Провожая гостей, Света включила свет в прихожей и попросила совета. Не вписать ли ей в новом паспорте вместе с новой мужниной фамилией свое настоящее имя — Стелла. Стелла красивее, но Толе не нравится. Говорит, имя, как у бл… — Света запнулась, — как у благородной дамы. Может, я бы с ним поговорил? Толик меня бы послушался. Он образованных уважает. Или остаться Светой? Суть-то одна и та же. Стелла значит звезда, а звезда — это свет…

Толика хоронили зимой. На Стеллу было страшно смотреть, и я не смотрел. Снег падал крупными хлопьями, я шел за гробом, придавленный чувством вины, и утешал себя: пусть у нас так — горько, нескладно, да и ведь жизнь наша нескладная, и пускай кто угодно бросит в меня камень, но история Толика и Светы-Стеллы — история настоящей любви. А настоящая любовь, мужики, это мука. Вот Толик и отмучился. Удо.

Его звали, кажется, Сергей, ну да, Серега-Слон. Росли в одном дворе, и Слон этот был примечателен тем, что изо всех сил стеснялся своих ушей — больших, торчком, а края ушных раковин чуть загибались книзу, как у слоненка, особенно после стрижки «бокс». Вислые мочки, сморщенные раковины, если смотреть против солнца — в синеватых прожилках. Наверное, полдвора сбегалось глазеть на Серегины уши после его визита в парикмахерскую.

Когда спустя четверть века поздним дождливым вечером я открыл дверь на робкий звонок, то сразу его узнал. Конечно, он здорово изменился относительно своего сопливого отрочества. Ну, подрос, ясное дело, обзавелся усами, морщинами и железными зубами — Серегой тут и не пахло. Но уши!..

Едва он приподнял обвисшие края шляпы, я оборвал его церемонное вступление: «Заползай, Серый!» Кажется, я обрадовался этому посеченному дождем и жизнью субъекту, посланцу чужих миров, фантому, материализовавшемуся из дворовых драк «до первой крови» и пыли футбольных баталий до глубоких сумерек. Он возник из сумерек и уйдет в сумерки, дождь смоет следы, — до следующего, лет через двадцать с гаком, звонка в дверь. Если буду жив, естественно. Но это неважно. Детство и любовь к женщине — суть одно и то же.

Он снял туфли и прошел на кухню в носках, оставляя темные отметины на линолеуме. Смутившись, вытащил из глубины подмышек бутылку водки: жена не будет против? Жена была не против: она укатила по турпутевке в Югославию, тогда там еще не было войны. Собственно, говорить было не о чем. О чем можно говорить со своим полузабытым детством? Об обезумевшей кошке, к хвосту которой привязали пустую консервную банку? О первой выкуренной сигарете в вонючей общественной уборной, после которой стошнило; о вполне невинном мальчиковом разврате на чердаке барака, в котором жили; о коллекции марок, проигранной в ножички; о бублике с маком, который отобрал более сильный?.. Он и этого, по-моему, не помнил. Морщил лоб, улыбался, мерцая в полумраке кухни железными зубами, и поспешно кивал ушами. Какой там бублик с маком — дырка от бублика!

Как он меня нашел? Увидел в трамвае, сошел и проследил. Просто так — он пожал плечами. И стал извиняться: к сожалению, он не знал моего отчества. Ну и плевать: в детстве мы как-то обходились без оного. Мы выпили. Уши покраснели. Его уши. Мелькнуло, будет просить в долг. Разговор не клеился и после второй рюмки. Я смотрел на его уши и думал: это как же должна проехаться по человеку жизнь, чтобы он начисто забыл свое детство? Не иначе, стальными колесами. Или лукавил? Помнил ведь имя и фамилию. Помнил, всегда помнил, единственного из пацанов нашего двора. Он наклонил голову, уводя взгляд, показал аккуратную, размером с кофейное блюдечко, лысину, коротко хихикнул: лишь потому, что именно я дал ему эту кличку — Слон. Мне захотелось возразить: я называл его Серым, в глаза и за, Слоном — другие, которые для пущего смеха приставляли к своим глупым башкам растопыренные ладони, но желание вдруг пропало. Чепуха какая-то, из прошлого века — два сорокалетних мужика пьют водку и выясняют обиды детства. Но он явился не за этим. И не за деньгами. У мужчин среднего возраста своя интуиция: он пришел выпить и, возможно, поговорить. С первым все обстояло нормально, а вот со вторым… Я стал припоминать: был чудаком, молча сопел, но не отставал — истово гонялся за мячом на потеху дворовым, веря в каждый ложный финт, смешно падал при этом; приехал в город из деревни и не владел техникой городских ребят, для которых футбол был почти религией. И падал, и дрался молча, часто бывал бит, потому что не применял запрещенных приемов. Даже раны зализывал без жалоб. Но девчонки обходили его стороной — уши, сами понимаете.

Мы сидели на кухне и молча пили водку. Спас футбол. Нет, не тот, дворовый, с песком на зубах и ссадинами на коленях, а нынешний, что на экранах телевизоров. Тут Слон поднял хобот и затрубил, будто хотел отыграться: фамилии игроков, продажное судейство, названия зарубежных клубов пережевывались железными зубами, как гамбургеры; травмы ведущих игроков (он сокрушенно покивал ушами), жеребьевки, Ван Бастен, Кантона, Марадона, имена, фразы, слепленные из пивных разговоров. Короче, футбол без границ. Раскрасневшись, он кромсал это месиво стальными бивнями: очки, игры дома и на выезде, трансферты, гонорары звезд… Не закрывая рта, налил себе еще водки. Застигнутый врасплох, я вяло поддержал тему, но незаметно втянулся, зажег верхний свет и смотался на угол улицы за второй бутылкой к бабкам-спекулянткам (действовал горбачевский сухой закон).

Говорили всю ночь — до хрипоты и головной боли, соседи в стенку то и дело стучали. Кажется, заключили пари: «Милан» или «Глазго Рейнджерс»? Или «Барселона»? Ставка — бутылка коньяка. Под утро не могли вспомнить, о чем был разговор, но про футбол — точно. Было решено, как только откроется почта, отбить телеграмму. Кажется, Марадоне. На том и расстались. С объятиями и футбольным гимном: он, естественно, подражал трубе, я — ударным инструментам. В стенку снова стучали.

Потом я уехал в командировку на неделю, а еще через день в переполненном автобусе услышал от седого друга детства, что вынос тела Сергея Леонидовича завтра в два часа, улица Коммунистическая, дом такой-то, вход со двора. Кто такой Сергей Леонидович? Его еще Слоном дразнили, ну, такой, помнишь?.. Приятель огляделся, — давили со всех сторон, — и приставил растопыренные, в сизых наколках, ладони к голове. К голове доктора каких-то наук. А если между нами, мальчиками, приятель понизил голос, — дверь взломали на третьи сутки, страшно выла в квартире собака. «Нет, ты подумай, а! — брызгал слюной друг детства. — И все из-за бабы!.. А ты не знал? От него же жена ушла, уже полгода как…»