Правила секса - Страница 46
– Да, я передам ему, что звонил Жан-Жак. Верно, да дa, да, да дa.
Начинаю засыпать, хохоча, – я что, действительно пытаюсь передознуться актифедом? Слышу, как Бертран со смехом открывает дверь:
– Я вернулся. Я поплыл.
Но в какой-то момент после девяти меня будит Норрис. Я не умер, только живот болит. Я под одеялом, но все еще в одежде. В комнате темно.
– Ты ужин проспал, – говорит Норрис.
– Проспал. – Пытаюсь сесть.
– Проспал.
– Что я пропустил? – Пробую отклеить язык от нёба, очень сухого и черствого.
– Лесбийский махач. Конкурс по вырезанию тыкв. Весельчак Свинтус проблевался, – пожимает плечами Норрис.
– О чувак, я так устал. – Я снова пытаюсь присесть.
Норрис стоит на пороге и щелкает светом. Он подходит к кровати:
– У тебя тут актифед повсюду, – и тычет пальцем.
Я поднимаю таблетку, отбрасываю ее в сторону.
– Да. Есть такое.
– Что ты хотел сделать? Передознуться актифедом? – смеется он, нагибаясь.
– Не говори никому, – говорю я, поднимаясь. – Мне нужно в душ.
– Только между нами, – говорит он, присаживаясь.
– Где все? – спрашиваю я, снимая одежду.
– В Уиндеме. Хеллоуина-вечерина. Твой сосед вырядился метаквалоном.
Норрис подбирает номер «Фейс», который почему-то валяется на моей стороне. Он пролистывает журнал с нарочито скучающим видом.
– Либо так, либо пончиком. Не разберешь.
– Пойду в душ, – говорю я ему. Хватаю халат. Норрис берет пастилу в шоколаде.
– Можно угоститься?
– Нет, не открывай. – Выхожу из ступора. – Это для Лорен.
– Успокойся, Бэйтмен.
– Они для Лорен. – Я устремляюсь к двери.
– Расслабься! – орет он.
Я отправляюсь в ванную, голова кружится, стараюсь идти по коридору прямо. Вхожу в кабинку, сбрасываю халат, облокачиваюсь о стену, прежде чем включить душ, думаю, что меня вырубает. Трясу головой: ощущение проходит, я включаю воду. Меня обдает слабой струей, и я пытаюсь увеличить напор, но едва теплая вода скупо сочится из ржавой головки душа.
Сидя на полу в душе, я замечаю бертрановский «жиллет», в углу рядом с тюбиком крема для бритья «Клиник». Беру бритву за серебристую рукоятку и долго на нее пялюсь. Провожу по запястью. Переворачиваю руку ладонью кверху и медленно провожу бритвой снизу вверх по руке – лезвие цепляет волоски. Убираю бритву и смываю волосы. Снова подношу ее к руке – на этот раз лезвием к запястью, крепко прижимаю, стараясь разрезать кожу. Но она не режется. Нажимаю еще сильнее, но остаются лишь красные следы. Пробую другое запястье, жму изо всех сил, едва не рыча от усилий, чуть теплая вода брызгает в глаза. Лезвие слишком тупое. Я слабо прижимаю его к запястью еще раз.
Сквозь шум льющейся воды я слышу, как Норрис кричит:
– Шон, ты сколько еще будешь? Неуклюже поднимаюсь, облокачиваясь о стену.
– Пару минут.
Бритва падает на пол, громко брякая.
– Слушай, я тогда на вечеринке, о’кей?
– Да. О’кей.
– Подтягивайся.
Интересно, будет ли там Лорен. Я представляю, как вхожу в общую комнату в Уиндеме, наши глаза встречаются, на ее лице сожаление и грусть, она подходит ко мне. Мы обнимаемся посреди переполненной комнаты, и все, поприветствовав нас, снова принимаются танцевать. А мы всё стоим, держа друг друга в объятиях.
– Да. О’кей, я подойду.
В ванной уже пар, не из-за того, что вода горячая, а потому, что в общежитии такой холод.
– Встретимся там. – Норрис уходит.
Я пялюсь на свои запястья, потом трогаю бледнеющий засос на шее.
Дважды мою голову, сушу и возвращаюсь обратно в комнату, где выбрасываю рваный галстук вместе с актифедом, разбросанным по всему полу. Быстро, с воодушевлением одеваюсь, беру пастилу и, стоя уже совсем в дверях, прихватываю с подоконника светящуюся тыкву Бертрана. Я смотрю в рожу страшилища и понимаю, что придется ее спереть: ясно же, что Лорен от нее пропрется. Меня так греет мысль о примирении с Лорен, что мне плевать, взбесится ли французишка.
Я выхожу из комнаты, не закрывая дверь на ключ, и быстро прохожу по кампусу к ее общаге, осторожно ступаю по сырой лужайке перед общим корпусом, так чтобы свечка в тыкве не потухла. Два парня, одетые под девчонок, и две девчонки, одетые под парней, проходят с пьяными воплями:
– Счастливого Хеллоуина! – и кидают в меня карамельной крошкой.
Я открываю заднюю дверь Кэнфилда, взлетаю вверх по темной лестнице в ее комнату. Стучусь. Никто не открывает. Я жду и стучусь громче. Стою, проклиная себя, и кто-то, наряженный косяком, задевает меня, проходя мимо в ванную. Мой восторг по поводу предстоящей встречи с ней начинает медленно улетучиваться. Она должна быть на вечеринке, так что я иду с по-прежнему светящейся тыквой и со сплюснутой, подтаивающей в заднем кармане пастилой мимо общего корпуса к Уиндему.
Общая комната в Уиндеме залита жутким тускло-оранжевым светом. Громко играет «Superstition» [23] – старая вещь Стиви Уандера. Я подхожу к окнам. Общая комната полна танцующих людей в маскарадных костюмах. Все лампочки в лампах заменили на оранжевые. Бертран одет метаквалоном, но действительно похож на пончик. Гетч – на беременную монахиню. Тони – на гамбургер. Пара двойников Мадонны. Руперт – Кожаное Лицо из «Техасской резни бензопилой». Парочка первогодок-отморозков – Рэмбо. Я практически сразу же замечаю, что Лорен танцует посреди комнаты с Джастином Симмонсом – высоким бледным брюнетом с литературного отделения в черных солнечных очках, черных джинсах, черной футболке с черепом на спине. Она откинула назад голову, смеется, а обе руки Джастина лежат у нее на плечах.
Я издаю сдавленный стон, отхожу от окна.
Бегу обратно в Кэнфилд и швыряю тыкву Бертрана в стену рядом с ее дверью, а пастилу в шоколаде размазываю по всей двери. Срываю ручку, висящую тут же на пружине, и на листке бумаги пишу большими черными буквами: «Отъебись и сдохни». Кладу записку рядом с расколотой тыквой и раздавленной, подтаявшей пастилой в шоколаде. И медленно ухожу, спускаюсь по лестнице, на улицу, в ночь.
На полпути через лужайку перед общим корпусом, свирепо глядя на Уиндем, где вечеринка еще громче прежнего, будто они насмехаются надо мной, я останавливаюсь и решаю убрать с тыквы записку. Иду обратно в Кэнфилд, поднимаюсь по лестнице к ее двери, забираю записку. Дохожу до главной двери Кэнфилда и тут снова решаю оставить записку там, где была. Иду обратно по лестнице и опять кладу записку к тыкве. Пялюсь на записку. Отъебись и сдохни. Выхожу из Кэнфилда и возвращаюсь к себе в комнату.
Я лежу на кровати в темноте почти час, допиваю последний «Грольш» из бертрановской упаковки, слушаю «Funeral for a Friend» [24]и пытаюсь подыгрывать на гитаре, думая о Лорен. У меня появляется идея. Я подхожу к столу в темноте и беру тюбик бутафорской крови, купленный в городе. Присаживаюсь в кресло, пьяный, включаю настольную лампу и читаю инструкцию. Из-за того, что ножниц отрезать колпачок у меня нет, я его откусываю; жидкость на вкус совершенно пластиковая. Выплевываю ее, смываю вкус теплым «Гроль-шем». Затем выдавливаю какую-то часть тюбика себе на пальцы. Выглядит очень правдоподобно, и я поворачиваю запястье и выдавливаю на него жирную красную полоску, холодная жидкость медленно капает с запястья на стол. Выдавливаю еще одну полоску на другое запястье. За «Funeral for a Friend» следует «Love Lies Bleeding» [25]. Я поднимаю руки – с обеих стекает бутафорская кровь, подбираясь к подмышкам. Я откидываюсь на спину в кресле и выдавливаю еще крови на руки. Поднимаюсь, иду к шкафу и гляжусь в зеркало. Откидываю голову назад и выдавливаю жирную полоску на шею. Мне делается легче. Бутафорская кровь стекает по моей груди, оставляя пятна на рубашке. Провожу жирную полоску на лбу. Отодвигаюсь от зеркала и сажусь на пол рядом с одной из колонок, бутафорская кровь капает со лба, огибает нос, попадает на губы. Я прибавляю громкости.