Правила поедания устриц (СИ) - Страница 20

— В Сиэтл? – недоверчиво уточняет Рактер. Шей отчаянно трясет головой:

— Нет, нет. Домой, как… ну… Если бы у меня был дом…

В итоге, отчаявшись объяснить, она молча порывисто утыкается — почти падает — в воротник его пальто. Он готов вдохнуть привычный морской запах, но в этот раз от нее пахнет главным образом дешевой корейской водкой.

Она плачет, и плачет, и плачет; Рактер гладит ее по шапке густых волос.

Когда ее плечи перестают вздрагивать, она бормочет в его воротник:

— Главное… правило устриц… не любить тех, кого придется… отпустить. Кто… тебя покинет. Кто изменится. Но все в мире… изменяется. Все ненадежно, как… топ… топкое болото. Поэтому нельзя ни к кому привя… при-вя-зываться…

— Вижу, вы расстроены уходом вашего брата, — замечает он.

— Я сама… сама спро-во-ци… сама сделала так, что он наговорил гадостей. Хотела, чтобы он ушел. Просто… не знала, что это будет так… так плохо.

— Вы оба устали друг от друга. Если бы не расстались, загрызли бы друг друга до смерти. — Рактер вытирает ей слезы платком.

— Как вы думаете, с ним все будет в порядке? — безнадежно спрашивает она.

Вопрос непростой. По правде говоря, есть все основания считать, что без ВИНа и без поддержки сестры (и с талантом нарываться на неприятности) в хищном теневом подполье Гонконга Дункан протянет недолго.

Рактер уклончиво отвечает:

— Наверное, я плохо определяю возраст орков?.. Мне казалось, что Дункан уже взрослый и может сам о себе позаботиться.

Она шмыгает носом:

— Да, вы правы… Вы всегда правы. Спасибо. Вы всегда говорите правильные вещи.

Вообще-то он в основном говорит то, что она хочет услышать, но спорить Рактер точно не собирается.

Шей обустроилась в его объятиях и чувствует себя там вполне уютно.

— Нет, я не расстроена, — бормочет она. – И не злюсь… Ему, конечно, не следовало говорить… все эти вещи. Так противно, что вы… и Гоббет, и Из0бель, но вы — особенно… все это услышали. Но я знаю, что Дункану все равно больнее, чем мне… Я просто все время думаю о разных моментах, когда он выходил из себя — у него проблемы с контролем гнева, знаете? — и был слабым, одиноким, беспомощным… Не о том, что с ним может что-то случиться сейчас. О каких-то мелочах из прошлого… Он и сам, наверно, давно про это забыл, а я до сих пор помню… И хочется перемотать время и… уберечь его от этого. Даже если это значит сделать так, чтобы эти дурные вещи случились со мной вместо него, потому что из нас двоих я всегда была сильнее…

Рактер улыбается. Он окончательно убедился, что магический круг, которым она сама себя оградила, просто нарисован на полу мелом, и проделать в нем брешь ничего не стоит. Может, ей и не четырнадцать, но она все еще отчаянно, как ребенок, хочет верить в героизм, самопожертвование, вечную дружбу и великую любовь.

— Ш-ш-ш. Вы же знаете, что вам без него будет лучше. Вы чувствуете вину, но вы ни в чем не виноваты.

— Я знаю, — откликается Шей. — Просто… Я просто хочу, чтобы с ним все в самом деле было в порядке. Так хочется, чтобы те, кого я люблю, никогда не подвели меня, никогда не бросили, никогда не заболели, никогда не умерли. Чтобы я никогда не причинила им боли. Хочу, чтобы мы всегда были свободны друг от друга, как океан свободен от ночных звезд, которые в нем отражаются. Разве такого не бывает?

Нет, друг мой, — сказал бы Рактер, если бы хотел быть честным. Любить значит терять или, во всяком случае, быть готовым к потере. Это ведь та самая дилемма дикобразов, про которую писал Шопенгауэр: люди — социальные существа, но чем они ближе друг другу, тем им больнее. Холод одиночества или боль от иголок — вот и весь выбор, который у вас есть.

Но сейчас не тот момент, когда стоит быть честным.

— Давайте пока пойдем на «Дырявую калошу», и вы поспите.

— Я не хочу… чтобы остальные… видели меня в таком…

— Я постараюсь, чтобы никто нас не заметил.

Она уже почти не плачет, лишь шмыгает время от времени носом. Он ласково, одними кончиками пальцев касается ее смуглой щеки:

— Я помогу вам дойти, если позволите.

Она кивает; долго, как-то зачарованно смотрит на него, потом вдруг признается:

— Знаете… у меня всегда внутри все переворачивается, когда я на вас смотрю… но сейчас… оно как-то… особенно…

Не договорив, она сгибается в рвотном позыве. Рактер, в принципе, этого ждал, он просто придерживает ее, пока ее выворачивает наизнанку всей той дрянью, что она успела выпить за вечер, и даже успевает отодвинуть в сторону ее волосы, чтобы они не испачкались. С медицинской точки зрения такой исход гораздо лучше, чем если бы ее организм попытался переварить все это и она проснулась утром с головной болью, но сама Шей так явно не считает – распрямившись, она неловко пытается вытереть рот рукавом и выглядит совершенно убитой стыдом. Он молча протягивает ей платок, затем обхватывает ее за талию и ведет за собой. Остановившись у торгового автомата с холодными напитками, он покупает бутылку зеленого чая и протягивает ей.

Она, покраснев, долго и сосредоточенно вытирает рот платком — и тоже молчит. Дрожащими пальцами откручивает крышку, полощет рот чаем, сплевывает; потом пьет.

— Зачем вы ко мне так добры? Я повела себя глупо и жалко. И не нужно говорить, что нет. Вы должны злиться на меня. Если бы я не напилась… вы бы сейчас не возились со мной, а сидели со своими чертежами.

— Все мы иногда ведем себя глупо. Вот только пить вы не умеете.

— Никто не любит, когда ты глупая и жалкая, — продолжает она упрямо. – Я давно поняла, что если ты кому-то нравишься… то ему просто нужна твоя забота. А когда тебе больно… в те моменты, когда ты особенно слабая и некрасивая… ты всем… в тягость. И если о тебе и заботятся в такой момент… то лишь из чувства долга… из каких-то правил приличия… Нехотя. Когда тебе отчаяннее всего нужна рука помощи… тебе ее никто не протянет.

— Люди эгоистичны по своей природе, это нормально.

— Вы, наверное, первый… кому от меня ничего… не нужно. Но в то же время я не понимаю… зачем вы меня… терпите… если не нужно… Даже денег с кем-нибудь другим вы могли бы заработать… больше…

“А скажите-ка, вы сами хотели бы что-нибудь взять у меня? Или у вас и так все есть?” — вспоминается ему.

— …А сейчас… Учитывая ваш утири… у-ти-ли-тар-ный подход ко всему… вы, наверное, просто… вне себя…

— Мы так никогда не дойдем до «Калоши», — обрывает он ее. – Если вы не прекратите философствовать, мне придется нести вас на руках.

Шей издает какой-то сдавленный звук, который звучит скорее предвкушающе, чем возмущенно. Что, серьезно?.. Он поднимает ее на руки – острые плечи, хрупкие лопатки.

— Пустите! Я вешу пятьдесят… ки-лор…

— Всего-то сорок восемь.

Она утыкается ему носом в шею и умолкает.

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…

Через некоторое время он говорит:

— Вы мне не в тягость, и я на вас не злюсь. Я, конечно, мог бы сейчас заниматься работой, но я рад возможности о вас позаботиться. Я делаю это не из чувства долга и, упаси боже, не из правил приличия, — говорит он, переводя дыхание между словами. Тяжело разговаривать, когда несешь кого-то на руках. — Я ведь уже говорил: вы – самый важный человек в моей жизни. Конечно, мне нравится видеть вас сильной и красивой, но и чувствовать себя нужным мне тоже нравится, и взаимная поддержка по слабым аспектам не делает никого бесполезным. Наоборот, чем быстрее вы оправитесь, тем сильнее будете…

Правду ли он говорит? А что вообще такое правда? Все сказанное Рактером могло бы быть ею, если бы он произнес это в другое время и при других обстоятельствах. Но сейчас правдой было бы сказать совсем иное: что Шей повела себя глупо и жалко — да, именно так, она ведь сама это прекрасно понимает. Что она подвергла опасности не только себя, но и всю их команду, ведь грабители могли заинтересоваться не только деньгами, но и информацией: сетчатка глаза Шей плюс доступ к ее кибердеке, особенно если знаешь, кто такая эта девушка, способны нанести куда больший ущерб, чем пропажа горстки нюйен на кредстике.