Правила игры без правил (сборник) - Страница 66

Издательства, начавшие свой бизнес с фантастики, быстро сориентировались и стали выпускать все, что было по нраву покупателю. Кто не мог поступиться вкусом — вымер. Надо сказать, что выпуск фантастики шел (и сейчас идет) волнами, пик каждой из которых возникает раз в полтора-два года. Рынок насыщается, издатели переходят на выпуск кулинарных книг или эротики, постепенно экологическая ниша пустеет, и тот, кто вовремя успевает выбросить на прилавки новый блок фантастики, срывает куш. За ним подтягиваются другие и быстро насыщают рынок. Наступает стагнация, издатели переключаются на дамские романы и астрологию. Цикл повторяется. Крупные издательства не сворачивают полностью издание фантастики даже в моменты пресыщения, чтобы в нужный момент быть готовыми. Слабым издательствам это не под силу, хотя они маневреннее. И если раньше многие фирмы набирали договоры с писателями как бы в запас или для престижа, то теперь, когда автор пошел разборчивый и жадный, просто так его не захомутаешь. Рано или поздно, а печатать надо, эксклюзивы нынче весьма скоротечны.

Что интересно — началось наступление отечественных авторов, причем так называемой четвертой волны. Надо ли говорить, что это, как правило, «малеевцы» и «примкнувшие к ним»!

Куда ни посмотри — на лотках радуют глаз книги Успенского, Лукина, Столярова, Рыбакова, Лазарчука, Иванова, Логинова, Трускиновской, Штерна… Да всех и не перечислишь! Появляются новые имена — Лукьяненко, Буркин, Васильев, Тюрин, Кудрявцев… Активизировались старшие «братья и сестры» по перу — Михайлов, Ларионова, Ми- рер, Крапивин, ну а Кир Булычев просто делает книгу за книгой, поражая своей работоспособностью. Словом, полная благодать…

Но и потери за последние десять лет в наших рядах были немалые. Не дожил до своей первой книги Виктор Жилин, бывший в свое время старостой питерского семинара, ушел молодой и очень талантливый Сергей Казменко, тоже не увидев своей книги. Владимир Фирсов, москвич, не дожил буквально считанных месяцев до первой книги. Ушел из жизни прекрасный человек и блестящий литературовед Виталий Бугров. Ко всему еще естественную «творческую убыль» пополнили иные: Измайлов и Руденко нырнули в детективщики, потянув за собой небесталанную, но слабовольную молодь, Веллер отдался беллетристике, Покровский канул в журналистику, Ютанов ушел в издатели, Пелевин, не успев трижды опубликоваться, отрекся от фантастики и с головой погрузился в политпсиходелическую прозу, Саломатов стал хорошим детским писателем… Правда, взамен подтянулись иные, молодые и бодрые, но многие из них пока еще на одно невыразительное лицо, а их литературное творчество все больше стало напоминать производственный процесс. Заработал конвейер.

Критика же окончательно впала в депрессию. Выяснилось, что любая публикация, вплоть до самой разгромной, работает на рейтинг автора, а читатель-покупатель забил болт на рецензентов и берет продукт, как правило, ориентируясь на яркость обложки и звучность названия. Вл. Гаков лет пять назад заперся в малогабаритной, но комфортабельной башне из слоновой кости и на все предложения выйти поговорить брезгливо отплевывался. Впрочем, недавно он издал уникальную во всех отношениях «Энциклопедию фантастики», взяв роскошно скандальный реванш за долгие годы молчания. Волны от «Энциклопедии» расходятся до сих пор, вызывая гноеточение завистников и педантов. А. Кубатиев замолчал. Куда-то исчез К. Рублев. Л. Михайлова занялась изданием журнала американской фантастики. Саратовский критик Р. Арбитман обнаружил склонность к литературным мистификациям и написанию политических триллеров. Горек счет потерь…

Помню, Валун тоже рассуждал об этих грустных материях. Триада «Читатель — Издатель — Писатель» ему чем-то напоминала некую сакральную троицу, причем цикличность их взаимоотношений подозрительно смахивает на дела одной древней семейки «Изида — Озирис — Сет». Нюанс только в том, что не сразу разберешь, кто из них кто. Я не сразу понял, что он имеет в виду; он пояснил, что здесь нет жестко фиксированной связи, каждый из фигурантов по очереди выступает в роли того или иного мифологического персонажа. В этом смысле попытки пресловутого Госкомиздата и ему подобных структур советского времени разорвать эту цикличность — всего лишь желание разорвать порочный круг вечного умирания и воскрешения, желание воспроизвести некую истинную неподвижность.

Квартиру Валуна я поначалу не узнал: пустые комнаты без мебели, картонные короба в углу и запах нежилого помещения. Дима пояснил, что вдова продала квартиру и с доплатой переезжает в более приличный район. Мы прошли в комнату, которую раньше занимал Валун. На подоконнике лежали папки с бумагами, на стенах кое-где сохранились плакаты с кинозвездами и цветные вырезки из журналов.

Мы присели на коробки с книгами. Дима посетовал, что не может предложить чаю, все уже собрано и многое вывезено. Это ему напоминает, добавил он, отечественную культуру. Только на миг отвернешься, отлучишься ненадолго, а ситуация изменилась, исчезло все знакомое, где-то жизнь продолжается и бурлит, а ты остался в захламленном сарае.

Я возразил ему в том смысле, что культура — это не испытания рысистых и не тараканьи бега, хотя на посторонний взгляд столичные тусовки производят тягостное впечатление. Столичный бомонд нашпигован халтурщиками, как сицилианская колбаса оливками. На это он только небрежно бросил, что в категориях вечности культура и халтура нерасчленимы, еще неизвестно, кто был самым великим, скажем, поэтом античности, а сохранилось лишь имя Гомера, который в свое время был, может, всего-навсего везучим халтурщиком и политической проституткой. Что, если через пару тысяч лет от нынешнего изобилия письменников в памяти потомков уцелеет только какой-либо плодовитый графоман? Вот критики-то в могилах повертятся на страх гробовым червям!

Эта апология халтуре меня быстро утомила. Сюжетец не самый свежий, хотя вполне утешает неудачников. Я спросил Диму, не доводилось ли ему пробовать свои силы в литературе? Тут он заскучал, сменил тему и ткнул пальцем в папки с бумагами.

Он добросовестно и по листку изучил все записи Валуна и пришел к выводу, что тот немного перебрал с китайской классикой, перечитывая каждый год практически все, что у нас переводилось и было издано. Обчитавшись, Валун решил, что некогда произошло переселение государственных душ. Что-что произошло, не понял я, каких душ? Государственных, повторил Дима. Речь идет не о классической персональной инкарнации и реинкарнации, а именно о государственной душе или, если угодно, душе государства, этноса, народа. Расхожие выражения «душа народа», «дух нации» — это не просто образные словосочетания. Ага, сообразил я, речь идет о юнгианском коллективном бессознательном. Нет, возразил Дима, гораздо сложнее, это хитрая структура, напоминающая соты, где каждая персональная душа имеет коллективный ингредиент, а индивидуальная составляющая отдельной души включена в целокупность. В зависимости от исторического ландшафта и биофизического предопределения развивается та или иная сторона, и тогда говорят о склонности к коллективизму, общинности либо же к индивидуальности, эгоцентризму.

Весь это бред я выслушал невозмутимо, только в конце не выдержал и спросил: при чем все-таки китайцы? Притом, ответил Дима: некогда произошла своеобразная рокировка государственных душ — мы махнулись с китайцами. Милое дело, усмехнулся я. Ведь мы, как сказал поэт, скорее всего хоть и азиаты с раскосыми и жадными глазами, но все же скифы, а не жители Поднебесной. А если и согласиться с домыслами Валуна, то когда же произошло сие прискорбное событие?

Тут выяснилось, что Валун именно это пытался выяснить. Судя по записям, ход его размышлений был приблизительно таков. Поначалу он решил, что это произошло не так уж и давно. Он отождествил Великую Китайскую стену с «железным занавесом» и предположил, что инкарнационным отражением императора Цинь Шихуана был Сталин. Оба они были крутыми ребятами, быстрыми на расправу с врагами внешними и внутренними. Но это решение лежало на поверхности, было слишком очевидным, а значит, неверным. Тогда он предположил, что на эту роль годится Ленин. Предание гласит, что после смерти грозного императора народу 60 лет боялись объявить о его кончине, опасаясь смуты. Наш почти столько же пролежал без захоронения и посейчас лежит. Стоило усомниться в том, что он «живее всех живых», как все посыпалось. Тут Валун нащупал одну нумерологическую тонкость — имя императора вовсе не было именем, оно просто означало Первый циньский император, за ним должен был следовать Эр (то бишь Второй) и так далее. Ко всему еще законы магической контаминации не допускали прямого подобия: если в первом делании имело место ограждение, изоляция, то во втором должно следовать нечто противоположное.