Правда о штрафбатах - 2 - Страница 55

Второй раз, когда снова в штрафной, опять к Булгакову попал. Он полушутя предложил: «Может, у меня останешься? Какая разведчику разница, где по ночам на пузе ползать, «языков» таскать? Так отсюда хоть в штрафбат посылать не будут…»

Второй раз, когда из штрафбата вернулся, напился всмерть! Дня два или три откачивали… «Принимай, — говорят, — своих!» Нет, говорю! Хватит в штрафбат без конца ходить. Ясно, что добром это никак не может кончиться, во всяком случае, для меня. Пощекотал нервы, удовлетворил честолюбие — и хватит! Расстреливайте — в разведку не пойду!

Военюрист Долотцев:

Много расстреливали. Еще и как расстреливали! Потом даже пришло разъяснение, что нельзя слишком часто и так необоснованно применять трибуналами высшую меру.

После приказа № 227 мы хоть на страхе, но стали держаться. А до приказа бежали, когда и надо, и когда нет. Страх был нужен, чтобы заставить людей идти на смерть. И это в самые напряженные бои, когда контратаки, а идти страшно, очень страшно! Встаешь из окопа — ничем не защищен. Не на прогулку ведь — на смерть! Не так просто… Я ходил, иначе как мне людей судить? Потому и аппарат принуждения, и заградотряды, которые стояли сзади. Побежишь — поймают. Двоих-троих расстреляют, остальные — в бой! Не за себя страх, за семью. Ведь если расстреливали, то как врагов народа. А в тылу уже машина НКВД работает: жены, дети, родители — в Сибирь, как родственники изменников. Тут и подумаешь, что лучше: сдаваться в плен или не сдаваться? И проявишь героизм, если сзади — пулеметы! Страхом, страхом держали!

Что касается нас, то в месяц мы расстреливали человек 25–40. Это я потом, когда подсчитали, ужаснулся.

Перед строем стреляли не всех — явных. С представителями от частей и при новом пополнении. И сразу же митинг: «Лучше честно сложить голову, чем умереть от своей пули, как собака!..»

Валерий Иванович Голубев:

Трудно было, и совсем ни до чего. Отвыкли от ходьбы, а тут по 50 километров переходы делаем! Куда-нибудь бы упасть, прилечь… Думаю, чистая случайность вышла, конвоиров не обвиняю: привели в темноте, не видели ночью, что болото. Привал. Только сели — вода стала выступать. Конвой окрикивает — не подняться. Так мы и уснули с товарищем сидя, спина к спине. Проснулись — по пояс в воде. А многие захлебнулись, погибли. Утром вывели на сухое место, посчитались, пошли. Конвой злой — ему за нас отвечать надо.

Так приблизились к фронту. Не обратил внимания, поляной ли, полем шли — немец стал кидать мины. Страшно, но не убежишь никуда — конвой. Кто подшучивает, кто храбрится. Но вот что удивило, и даже потом, через многие годы, картинка эта является наиболее ярко из штрафного батальона. Идем мы, трясемся (обстрел же!), а на опушке леса маленький шалашик только колышки поставлены, ничем не прикрытые. Сидит посреди солдат. Ему девушка-солдатка положила голову на плечо, он играет на гармони, и им на все наплевать! И наигрывает такие мотивы! И ни она, ни он никакого обстрела не видят. И нас не заметили, наверное, как мы прошли мимо.

Утром расконвоировали, дали оружие. Смазку снимаю и думаю: «Что сейчас начнется, Господи ты мой! Если тогда драки какие были!» Но как рукой сняло! Никто и ничегошеньки. Убийства кончились, все прекратилось мигом.

Военюрист Долотцев:

— В 18-й армии я понял, что меня посадят. Я стал поперек пути у Смерш, когда оправдал Задорожного, и меня тут же отстранили.

Разведчик Задорожный был арестован по обвинению в том, что хранил портрет Гитлера и две листовки. Статья 58–10, «антисоветская пропаганда». Когда я взял дело, у меня и сомнений не было. И он признает: хранил. Для чего хранил? Художник я, отвечает, окончил Киевское художественное училище, а портрет держал, чтобы рисовать карикатуры. Публиковали, говорит, и во фронтовой газете, и в армейской. После войны хотел написать книгу воспоминаний — потому и листовки.

В перерыве суда я не поленился, полистал подшивки, нашел карикатуры за подписью «Худ. Задорожный», изъял, вынес определение о приобщении к делу. Узнал, какой он разведчик. Ходил к немцам, говорят, старшим в группе разведки, даже офицера приволок. Орден Красной Звезды. У меня к нему душа повернулась. Ну как же, человек бывал у немцев в тылу, приводил «языка», и он — антисоветчик? Ему лучше всего было там остаться, возвращаться зачем?

У меня, тогда капитана, заседателем майор Бурцев был. Видимо, почувствовал мое отношение, говорит: «Нет вопроса! Для меня ясно — это враг! Изворачивается — мало ли что он сейчас говорит?»

Более опытные на моем месте поступали в такой ситуации хитрее: судья старался вернуть дело на доследование, потом оно к нему уже не возвратится. Поэтому и переправляли, чтоб не пачкаться — пускай другой барахтается! А он останется чист! Вынести оправдательный приговор — очень острое, ответственное решение, особенно по обвинению в государственном преступлении, да еще во время войны — сам попадешь!

Отошли мы за кусты — это у нас совещательная комната была в полевых условиях, решаем. Есть ли хранение антисоветской агитации? Есть! Но в законе: «…с целью подрыва или свержения…» Есть ли цель? Майор Бурцев уже высказался. Второй заседатель, капитан-пограничник, говорит: «Мне кажется, у него этой цели нет…» Теперь уже и мне свое мнение высказывать можно, говорю: «Согласен с капитаном! Закон преследует, когда только «с целью». Сел писать оправдательный приговор, а Бурцев написал особое мнение.

Когда я огласил: «Оправдать!» — Задорожный не ожидал такого, затрясся весь и заплакал. Ждал-то он лет 10 как минимум или расстрел! На фронте расстрел — запросто…

Объясняю Задорожному его права (а освобождать тогда разрешалось только по истечении трех суток, если не последует протест прокурора), а меня уже вызывают к председателю военного трибунала. Он — у начальника Смерш. Вот власть! Прокурор — подполковник, председатель трибунала — подполковник, а начальник особого отдела Смерш — генерал-майор! Соотношение как? Председатель наш был грузин. Вся контрразведка была в основном из грузин, особенно руководящие. Кадры там подбирались не по интеллекту, а по преданности Берии: «молотобойцы», умеющие любого человека сломить и нужные показания получить! «Ты что, — говорит председатель, — мать твою, там творишь? Почему оправдали? Без партийного билета останешься! Пошел вон!»

Майор Бурцев был сексотом, уже доложил. Они везде вербовали. Это потом было указание, чтобы судей не вербовать. Все, что мы говорили, они знали.

На мой приговор последовал прокурорский протест, приговор отменили, дело вернули обратно, но уже не мне. При новом рассмотрении осудили Задорожного к 10 годам лишения свободы. 58-я статья в штрафбат не шла — в лагеря отправляли. Он и загудел.

Я молодой ещё был, не боялся. Написал в Военную коллегию. Сейчас бы тысячу раз подумал и, скорее всего, так бы и не написал. А тогда я верил в правосудие! Нас же не учили: «Невиновного хватайте и сажайте!» Но при этом считалось, что необоснованное оправдание человека, обвиняемого в государственном преступлении, — политическая незрелость! И такому судье доверия нет! Работать в трибунале не может.

На очередном партсобрании прокурор «доложил», что судья дошел до того, что готов всех врагов нашей Советской власти оправдывать, дела прекращать. Это было уже мое не первое «оправдательное» дело. Чуть раньше прекратил дело на женщину, обвиненную в измене Родине. Преступление заключалось в том, что она сожительствовала с немецким офицером. Вот ей измену Родине и вмазали! Она только мужу и изменила, но особисты «слепили»! Что ж не «лепить», если за 14 законченных дел они получали орден Красной Звезды. Наград у них за войну больше, чем у боевых офицеров!

После собрания остался я как бы в изоляции. У нас столовая общая — контрразведки, прокуратуры и трибунала. Прихожу, сажусь. Если кто-то рядом на скамейке или за столом, то он встает, уходит. И молчат. Азербайджанец Сафаров и старший лейтенант Овсянников — единственные, кто со мной вступал в разговоры. Словом, в таком оказался положении. И тогда я решил идти к начальнику политотдела полковнику Брежневу…