Правда о Бебе Донж - Страница 15

— Ну, как насчет контракта с Обществом европейских отелей? — для приличия спросил он.

— Я подписал его на прошлой неделе. Мне пришлось дать им десять тысяч франков комиссионных…

— Хватило бы и пяти тысяч, — сказал он таким тоном, будто ему нужно было кому-то отомстить, хотя бы тому же брату.

Машинально он распечатал письмо от Ольги Жалиберт.

«Дорогой Франсуа!

Пишу тебе из отеля „Руаяль“, номер 133… Это тебе ни о чем не напоминает? Со мной теперь только моя дочь Жаклин…»

У Ольги Жалиберт была замкнутая и колючая тринадцатилетняя дочь, которая смотрела на Донжа с такой ненавистью, как будто понимала… А кто знает, может быть и понимала? Вряд ли мать скрывала от нее все.

«Когда я узнала о случившейся с тобой катастрофе, тотчас же подумала, что самое лучшее, что могу сделать, это уехать куда-нибудь подальше на неопределенное время, а поскольку сейчас еще продолжаются каникулы… Гастон был такого же мнения. Разумеется, мы ни о чем не говорили, но я почувствовала, что он беспокоится и обязательно попытается увидеться с тобой… Только что я получила письмо от него, в котором он сообщает, что ты уже чувствуешь себя довольно хорошо и, возможно, все как-то устроится…

Все время думаю о том, что сделала Бебе… Помнишь, о чем я тебе говорила, когда ты уверял меня, что она всё знает? Видишь, мой бедный Франсуа, ты ничего не смыслишь в женщинах, а особенно в молодых девушках, а она так и осталась молодой девушкой.

Ну да ладно, что сделано, го сделано… Я очень испугалась и за себя и за других. Ведь в маленьком городке никогда не знаешь, чем закончится скандал…

Когда ты выйдешь из больницы (Гастон написал мне что ты уже выйдешь; когда письмо дойдет до тебя — поэтому посылаю его на домашний адрес), я повторяю, когда ты выйдешь, надеюсь, сможешь заскочить сюда. Позвони мне за час до приезда, чтобы я отослала Жаклин на теннис или еще куда-нибудь с подружками.

Мне нужно о многом тебе рассказать. Очень скучаю по тебе. Звони лучше в обеденное время, не называя своей фамилии, чтобы, когда будут звать меня, кричали на весь ресторан.

Спешу в твои объятия. Я тебя обожаю.

Твоя Ольга».

— Феликс!

Феликс наверняка узнал издалека, кому принадлежит почерк на конверте, который Франсуа держал в руках.

— Я не нужен тебе сегодня после обеда?

Он понял, что Феликс ошибается, принимая одно за другое. И может быть впервые он почувствовал во взгляде брата упрек.

Тогда он изобразил на лице натянутую улыбку, будто для того, чтобы соблюсти приличия.

— Думаю, что ночь проведу в Шатеньрэ. Мне нужно еще немного отдохнуть. Ничего не нужно передать твоей жене?

— Ничего особенного. Я собираюсь туда в субботу и пробуду до утра понедельника. Подожди. Кажется она просила привезти ей несоленого масла.

— Я отвезу ей.

Внезапно он провел рукой по глазам.

— Что с тобой, Франсуа?

Можно было подумать, что силы его иссякли.

— Ничего. Оставь.

Он отнял руку.

— Ты еще слаб.

— Да. Немного.

Но Феликс заметил на его щеке легкий влажный след.

— До завтра, старина.

— Ты едешь не позавтракав?

— Я лучше там поем.

— Считаешь, что можешь сидеть за рулем?

— Не бойся. А насчет десяти тысяч франков, которые ты дал как комиссионные…

— Думаю, что я поступил правильно.

— Вот именно… Я тоже так думаю… Ты поступил правильно.

Феликс не понял. Да и сам Франсуа мог бы с трудом все это себе объяснить.

Вдруг они прислушались. Раздался непривычный шум, происхождение которого трудно было понять. Наконец, они повернулись к двери, которая соединяла кабинет с соседним помещением.

Это, сидя в своей каморке, положив руки на пишущую машинку и спрятав в них лицо, плакала мадам Фламан.

У ворот виллы в Шатеньрэ стояла маленькая белая двухместная машина, и одного только вида которой было достаточно для того, чтобы внезапно прервать полет его мыслей. От самого города, с набережной Таннер, Франсуа буквально летел сюда, словно на первое любовное свидание.

Кто мог приехать в Шатеньрэ? Ворота были закрыты. Нахмурившись, он вышел из машины, открыл их, бросил взгляд в сад. Там под оранжевым зонтом он увидел свояченицу Жанну, вытянувшуюся в шезлонге. Напротив нее сидела какая-то женщина в шляпе, но издалека Франсуа не мог разобрать кто это.

Чтобы поставить машину в гараж, он должен был проехать по аллее мимо оранжевого зонта. Когда он проезжал, с лужайки поднялся мраморный датский дог, и Франсуа все понял. Женщина в шляпе была Мими Ламбер, которая вскочила с кресла, и должно быть сказала Жанне:

— Предпочитаю с ним не встречаться…

Поставив машину, Франсуа подошел к оранжевому зонту и увидал, что Жанна стоит у ворот, а Мими Ламбер уже заняла место за рулем, рядом с ней была собака, которая возвышалась над хозяйкой на целую голову.

Принесли аперитив и взгляд Франсуа машинально остановился на красивых хрустальных бокалах, запотевших ото льда. Ломтики лимона выделялись в жидкости красивыми пятнами. Самым естественным образом Жанна подошла к столу, протянула руку.

— Здравствуй, Франсуа. Как дела?

— Здравствуй, Жанна. Как дети?

— Я отправила их с Мартой к Четырем Соснам. Скоро вернутся.

Она снова села в шезлонг. Когда Жанна стояла, энергия била из неё ключом, но, когда она отдыхала, то напомнила ленивое животное.

— Мадемуазель Ламбер не захотела встретиться со мной?

— Да, бедняжка убежала. Кажется, ты был с нею ужасно груб.

Он сел почти на то же самое место, что и в то драматичное воскресенье, взял аперитив и, медленно потягивая его, неторопливым взглядом обвел дом, сад, стол, зонт. Наверное, из-за слабости, он стал более чувствительным. Вот и сейчас, направляясь сюда, он так торопился увидеть и белые ворота, и красную крышу Шатеньрэ, что его руки до спазм сжимали руль.

— Я бы хотел поговорить с ней…

Длинная нескладная женщина. Дылда, как ее называли в городе. Сколько теперь ей было лет, 35? Она как бы не имела возраста. Всегда была одной и той же, длинной, крепко слаженной, с почти мужским лицом и низким голосом. Она носила только такие костюмы, которые подчеркивали ее сходство — с мужчинами, и у себя дома, в Мулэн, устроила питомник по разведению догов, ходила там в брюках и сапогах.

Если приезжие, прочитавшие в «Деревенской жизни» об этом питомнике, спрашивали, как его найти, то им обычно отвечали с некоторой иронией:

— Он находится как раз посередине моста. Его не возможно не найти.

У Мими Ламбер все было оригинально, ее походка, этот дом, построенный на мосту, ниже города, ее интерьер.

— Я могу поинтересоваться, зачем она приезжала?

— Ну, разумеется! За тем, что и другие… До чего же люди могут быть глупыми. Вот и эта Ламбер говорит, что имеет отношение к тому, что произошло.

Она приподняла голову, чтобы посмотреть на Франсуа, но тот молчал.

— Ты меня слушаешь?

— Не обращай внимания. Я слушаю. Я думаю…

— Она говорила мне о некоторых вещах, но я не поняла, потому что не в курсе того, что там произошло. Мими сказала, что, несмотря на твое отношение, она продолжала бы видеться с Бебе… Это правда, что ты был с нею груб?

Это была правда. Мими Ламбер просто помешана на Бебе. До такой степени, что злые языки утверждали: между этими женщинами была не только дружба.

Франсуа не ревновал. Если что его и раздражало, это то, что в любое время, когда он входил к жене, мог застать там эту дылду, которая едва с ним здоровалась. Разговор тотчас прекращался. Женщины ждали пока он уйдет. Или, если он показывал, что собирается остаться, мадемуазель поднималась, целовала Бебе в лоб.

— Ну ладно! До завтра, малышка. Я принесу то, что обещала.

Франсуа позже спрашивал:

— Что она обещала?

Бебе отвечала:

— Ничего. Это неинтересно.