Правда и вымысел о советских евреях - Страница 44
Советский период нашей истории — это своего рода русско-еврейский период. Время, когда еврейская Россия играла роль сначала определяющую — года до 1937-го. Очень большую — по крайней мере до конца советской власти, до 1991 года.
В советском периоде нашей истории очень легко заметить типичные черты еврейской культуры, и совершенно необязательно — отрицательные. Об этом я пишу в другом месте.[156]
Но власти СССР сделали из евреев эдакую ходячую загадку. В годы моей молодости абсолютно все, связанное с историей евреев, составляло непроницаемую тайну. Все рассказанное об этих этносах преподносилось так, что понять все равно было невозможно. Например, в авторитетном справочнике на «этнографической карте Азии» показаны «евреи Израиля» и «евреи Биробиджана».[157] Это один и тот же народ, просто проживающий в разных местах? Или это разные народы? Что вообще общего у «евреев Израиля» и «евреев Биробиджана»? Наконец, каким образом попали евреи в Биробиджан и что они там вообще делают?
На все эти вопросы ни в учебные пособиях, ни в научной литературе не существовало совершенно никаких ответов. Вообще. Никаких.
Тем более непроницаемой тайной были покрыты все стороны участия евреев в революции и Гражданской войне 1917–1922 годов, в строительстве советского государства. Об этом уж тем более не было никаких сведений, по крайней мере официальных. А интересоваться этим неофициально очень и очень не рекомендовалось.
Вот хотя бы такая деталь: при подготовке плакатов к демонстрации на 1 мая и 7 ноября плакат, изображающий Юрия Андропова, всегда отражал, что называется, вполне определенные черты. Такова была политическая традиция, своего рода норма официальной иконописи. Но и тот, кто рисовал соответствующий портрет, и тот, кто организовывал колонну, очень часто не знали, что Андропов — еврей. Более того — не просто не знали, а, что называется, не в силах были допустить даже мысли! ЦК считалось сборищем антисемитов, а официальная политика Брежнева — политикой скрытого и все более явного антисемитизма. Даже из рядов профессуры и специалистов евреев старательно «вычищали», упорно брали ни на какие должности, связанные с разведкой или с ВПК… Сама мысль о том, что в верхних этажах советского общества могут находиться евреи, казалась вопиющим абсурдом.
Это сейчас: подошел к полке, открыл книгу, да и читаешь: «…рано лишился отца, о котором почти нет данных, кроме того, что он работал телеграфистом и умер по непроверенным сведениям, Владимир Либерман после революции сменил фамилию на „Андропов“. — После его смерти мать Юрия — учительница Евгения Карловна Файнштейн — вторично вышла замуж, но вскоре скончалась от туберкулеза».[158] Даже пусть себе данные об отце «не проверены», но уж по линии матери — таки да, он из тех самых людей. Как у Бабеля: «Русский, русский… Хучь в раббины его сдавай».
Но в семидесятые-восьмидесятые годы никаких доступных для рядового человека сведений на этот счет не существовало; могли ходить только шизофренические слухи о том, что «жиды Брежнева подменили» или что «в ЦК одни евреи». Множество таких слухов передает политический заключенный Михаил Хейфиц, выехавший из СССР на Запад в начале 1980-х. Но и он, слушая истории про то, что «Брежнев воспитывался в еврейской семье», разъясняет другим, не столь грамотным политически заключенным: «Не отрицаю в принципе, что Андропов может быть евреем… Но… если бы это оказалось правдой, то одновременно это было бы величайшей государственной тайной. Ведь ее раскрытие оборвало бы карьеру нашего вождя Юрия Владимировича — поэтому каждый, кто ее узнал бы…»[159]
Из чего делаю вывод — даже политические зэки, хорошо владевшие еврейской тематикой, понятия не имели о национальности Юрия Владимировича. Их духовному окормлению служили те же нелепые слухи, что и для всего «советского народа».
Выручали семейные знакомства. Еще в 1968 году (мне 13 лет) старый друг нашей семьи, Владимир Иванович Плетнев, сообщил мне настоящую (и тщательно скрываемую в те времена) национальность Ленина и девичью фамилию его матери.
В 1973 году я кое-что услышал от нашего родственника, дяди Пети, — например, о национальном составе Чрезвычайной Комиссии в Петрограде в 1918–1919 годах.
Любопытнейшие сведения о том, что говаривал мой дед о еврейском масонстве, сообщила мне моя мама.
Но, во-первых, все это крохи, лишь жалкие крохи.
Во-вторых, случайно попавшие мне сведения нельзя было ни проверить (а без проверки любым данным грош цена), ни систематизировать. Системы нет. Есть некая Великая Тайна, и из этой Великой Тайны вырваны отдельные кусочки, отдельные жалкие клочки. По клочкам нельзя судить о целом.
Евреи всегда присутствовали в той среде, в которой я вращался. И в Петербурге, где они были совершено такими же, как остальные члены того же общества, — не лучше, не хуже. И в Красноярске, где я оказался в еврейской среде, совершенно иной по своему интеллектуальному и культурному уровню. Когда-то в интеллигентной среде школьники просто не знали национальности соучеников. Этого времени я уже не застал, мы уже знали, что Равиль Гонцов — татарин, а Мира Гершман — еврейка. Но никаких далеко идущих выводов из этого никто не делал; их национальность была фактом их биографии — наряду с цветом волос или весом. О существовании какого-то особого «еврейского вопроса» я попросту ничего не знал, пока совсем не вырос. Узнал сам, а люди, которые меня воспитывали, не сочли нужным мне ничего об этом сообщить (как, впрочем, и о многом другом).
Евреи и без «фигуры умолчания» — исключительно сложный объект изучения. Буквально каждое утверждение, касавшееся евреев, сразу же оказывалось и правдой, и ложью одновременно: потому что оно было справедливо в отношении части евреев, и оказывалось совершенным враньем в отношении другой их части.
В Петербурге я общался со стариками-евреями, которые пришли из другой эпохи и психологически навсегда остались в ней. Спокойная мудрость и глубокий интеллект были основным, что я вынес из общения с ними. Они не придавали своему еврейству никакого значения и называли себя русскими интеллигентами. Это были люди большой культуры, и мне оставалось только учиться у этих достойнейших людей.
В Красноярске же я вращался в кругу людей, которые тоже называли себя «интеллигенцией», но своим еврейством гордились так, что делалось просто смешно. Эти люди очень хотели бы, чтобы их и петербургскую интеллигенцию считали людьми одного круга. Но я прекрасно видел, что эти люди совершенно «не дотягивают» до того, чем они хотели бы казаться. Видел и то, что их совершенно бесит свое убожество… а еще больше бесит то, что все это убожество видят.
В годы своего детства в Киеве я встречал старых евреев, как будто только что вылезших из национального анекдота: евреи с Киевского базара и по-русски-то говорили плохо, а про их манеры мне даже не хочется и вспоминать. Эти люди совершенно не претендовали на интеллигентность, но, как правило, были добры, разумны и как-то по-восточному мудры. Мудры совсем не той профессорской мудростью, которую я встречал у других стариков, кончавших петербургские гимназии до «эпохи исторического материализма». Киевские, петербургские и красноярские евреи были люди разных народов, что бы они сами о себе ни думали.
Многоликость евреев поражала и сама по себе была вызовом: «А тебе по зубам ли орешек?» Но с другой стороны, чем сложнее проблема, тем ведь она увлекательнее…
Разумеется, всегда были евреи, которые хотели бы уехать из СССР. До середины 1970-х особых экономических причин не было, но политические — вполне могли быть. С момента появления на карте Израиля — тем более.