Правь, Британия! - Страница 65
Мад посмотрела на мистера Уиллиса, который бросился вновь вынимать из чехла свой радиоприемник.
– Я бы прочитала и «Свобода – выбор нам иль смерть…», но не будет ли глупо требовать свободы языку Шекспира, если все ваши слушатели мечтают о том, чтобы звучал только валлийский и корнуолльский?
Мистер Уиллис ответил покровительственным жестом, словно отметая все сомнения:
– Они вслушиваются в смысл ваших слов. Мне нравится «Свобода – выбор нам иль смерть…», очень нравится, верная нота для всех нас.
Он надел наушники и принялся настраивать передатчик. Мад вновь и вновь шептала фразу:
Свобода – выбор нам иль смерть; мораль и веру Нам Мильтон дал; язык Шекспира – наша речь…
– Мад, – сказала Эмма, – не надо этого делать, ты можешь попасть в беду, ведь, насколько я понимаю, короткие волны легко принимаются в военном лагере. Они, скорее всего, слушают эфир все время, ищут что-нибудь в этом роде – это их работа.
– Беда в том, – сказала бабушка, не обращая на Эмму ни малейшего внимания, – что американцы тоже говорят на языке Шекспира, так что актуальность несколько теряется. Если, конечно, не предложить в заключение нечто ироническое, не сыграть Марту Хаббард на одном из собраний «культурного сотрудничества народов». Но жители валлийских равнин этого не поймут.
Мистер Уиллис снял наушники и подозвал ее к себе.
– Вы ошибаетесь, если думаете, что будете обращаться только к валлийским равнинам. Слушают и высокопоставленные деятели, кое-кто из них, к вашему удивлению, служит в городских управах, есть и профессора, и студенты, на самом деле, можно сказать, что вас услышат все жители запада Англии, Уэльса и Шотландии. Они ждут только сигнала к выступлению, и кто разожжет огонь лучше вас?
Мистер Уиллис, раскрасневшись от собственного красноречия, по-видимому, немного запутался в метафорах, но Мад, похоже, не возражала. Она, очевидно, была в полном восторге и действительно предвкушала выступление на неизвестном ей языке перед зрителями, которых нельзя увидеть и которые не смогут аплодировать.
Она улыбнулась мистеру Уиллису с высоты шаткого стула, и Эмма вдруг поняла, что не он играет с ней, а она – с ним. Они так и следят, кто дольше сможет водить за нос другого, и не верят ни одному своему слову.
– Минуточку, пожалуйста, – Таффи поднял руку. – Я считаю, что будет очень полезно прочитать всю поэму. Пусть ее услышит широкий круг людей. – Он взглянул на Эмму, затем потянулся за карандашом и блокнотом. – Запишите, что вспомните, и пусть бабушка прочитает это в эфире.
– Не поможет, – вздохнула Мад, – я забыла очки.
– Возьмите мои, леди, возьмите мои. – Он снял очки и широким жестом протянул их Мад. Без очков его голубые глаза выглядели беззащитными, блеклыми.
Мад надела очки, нахмурилась и мгновенно преобразилась в иное существо: старое, злое, чужое. Вот что происходит с людьми, подумала удивленная Эмма, которые теряют свой облик, перестают быть самими собой; так бывает с людьми, которые влюбляются в недостойного человека, личность не развивается, гибнет, так бывает и с общинами, деревнями, странами во время оккупации – какими бы благими ни были намерения, какой всеобъемлющей ни была бы конечная цель.
– Сними их, – быстро сказала Эмма, – ты выглядишь ужасно.
Мад повернула голову, и под ее пристальным взглядом из-под чужих очков Эмма вновь почувствовала себя ребенком, примерно таким, как Бен, а бабушка предстала перед ней в парике и гриме, что сделало ее, такую любимую и знакомую, чужой и неузнаваемой, словно при этом она изменилась и внутренне. Мад засмеялась, сняла ужасные очки и вернула их валлийцу.
– Мне все равно, как я выгляжу, – сказала она. – Беда в том, что в них ничего не видно. Все расплывается.
А ведь, подумала Эмма, когда их надевает мистер Уиллис, у него на лице они смотрятся, даже защищают его, без очков его глаза превращаются в глаза загнанного животного.
– Придется тебе помочь мне выучить поэму, – сказала Мад. – Она очень длинная?
– Очень даже длинная, – ответила Эмма. – И не слишком подходящая. Мы учили ее в школе, чтобы получить отличную оценку, и я помню только отдельные строфы.
– Например?
Например… Эмма пробовала вспомнить. Написана в 1802 году в Лондоне – было ли это связано с Амьенским миром[30], или со вновь разгоревшейся войной, или еще с чем-то? Строки путались в памяти. Она прочитала вслух:
Она остановилась, сосредоточилась. В голове пусто, абсолютно пусто. Подождите минуту.
Дальше, в другом сонете, было что-то о тиране, как там говорилось?
Надежды на свободу… Да, но часть о свободе была в другом сонете.
Свобода – выбор нам иль смерть; мораль и веру Нам Мильтон дал; язык Шекспира – наша речь… Мы первенцы земли, и титулов не счесть.
Это было связано с наполеоновскими войнами… А этот кусочек она так любила декламировать в классе:
Эх! Ничего не получается. Все перепуталось. Неудивительно, что мистер Уиллис обменивается взглядами с Мад и пытается спрятать улыбку.
– Извините, – сказала Эмма. – Я декламировала случайные отрывки из разных сонетов. – Она обратилась к бабушке: – Брось ты эту затею.
– А я так и сделала, – коротко ответила Мад. – Мою работу сделала ты.
– Что?!
Мад кивнула мистеру Уиллису:
– Покажи ей.
Мистер Уиллис открыл ближнюю половицу. Среди всякой всячины лежал маленький магнитофон. Катушки с лентой вращались. Он выключил запись.
– Ты, наверное, подумала, что вновь оказалась в школьном классе, – сказал он Эмме. – Ты так сосредоточенно смотрела в потолок, что не заметила, как я сделал твоей бабушке знак и показал магнитофон в волшебном сундучке, а она дала согласие. Так что мы записали твой голос, и теперь, слушая радио, люди услышат только молодой голос, читающий эти проникновенные стихи. Сегодня вечером я передам это в эфир.