Практичное изобретение - Страница 15
Климент Васев прибыл с точностью до минуты. Я хотел заказать что-нибудь горячительное, но он возразил: был трезвенником. Пришлось обойтись лимонадом. Едва дождавшись, чтобы кельнер отошел, я быстро заговорил:
— Послушайте, Васев, вы сыграли со мной злую шутку. Честное слово, я бы посмеялся вместе с вами, если бы ее последствия не были для меня так печальны. Не говоря уже о том, что на всех языках имя Смилова стало синонимом лжеца, мне угрожает совершенно конкретная опасность. Через восемнадцать дней я постучусь в вашу дверь, чтобы попросить работы.
— Не вижу для этого оснований, товарищ Смилов.
— Хотел бы я, чтобы это сказал наш Главный.
— Но рукопись Клитарха существует, и я могу представить ее всем скептикам, будь то редактор, научный работник или журналист!
— Хорошо, пусть так, хотя я и сам уже сомневаюсь в ее подлинности. Но почему вы не сказали, что откопали ее под грушей в отцовском саду или нашли ее замурованной в етене вашего старого дома?
— Очень просто. Потому что это не соответствует истине. — Он пожал плечами. — Притом ни у моего отца не было сада, ни у меня — старого дома.
Я сделал несколько глотков — напиток был сладковатым — и заговорил снова:
— Прекрасно. Значит, вы с доктором Каменевым действительно нашли рукопись на дне морском. Говорили вы мне, на какой глубине находился корабль, о котором идет речь?
— Именно на такой, какую вы указали в своей статье: 540 метров. Могу добавить, что эта рукопись не была там единственным грузом.
— Прекрасно, — повторил я, и голос у меня невольно зазвучал нервно и напряженно. — Это глубина почти недостижима для человека. Ее не могут преодолеть даже новейшие подводные лодки. Правда, в некоторых современных батискафах человек может опуститься так глубоко, — я согласен. Но тогда невозможно вести раскопки, нельзя взять предмет. Это может сделать только человек, находящийся вне батискафа и не связанный с поверхностью.
— Совершенно верно, — согласился инженер. Лицо у него было серьезное, но глаза улыбались.
— Так вот, Васев. Я сам — не водолаз, но могу сказать, что хорошо подковался по части водолазного дела. И потому тезис о погружении на подобную глубину считаю абсурдом. Разрешите, я изложу вам свои соображения.
— Говорите спокойно. Спешить нам некуда и незачем.
— В конце концов, вопросы сводятся к элементарной физике, арифметике и физиологии, — начал я. — Из многих проблем возьмем только одну: дыхание. Всякий аквалангист знает, что дышать под водой можно только воздухом или другой газовой смесью под тем же давлением, как и давление воды на достигнутой глубине. В противном случае межреберные мышцы не смогут преодолеть внешнее давление и расширить грудную клетку. Это приведет к асфиксии, а при разнице давлений в несколько атмосфер — к тому, что под тяжестью воды грудная клетка расплющится. Именно поэтому аквалангисты берут с собой баллоны со сжатым воздухом под давлением 150–200 атмосфер и аппарат, уравновешивающий давление.
— Это так, — кивнул Васев. — До сих пор между нами нет разногласий.
Признаюсь, его самоуверенность действовала мне на нервы, но я постарался сохранить спокойствие и говорить как можно убедительнее.
— Если разногласий нет, то сейчас я загоню вас в угол, Васев. Вы не сможете опровергнуть простой физический закон, по которому, если человек погружается, давление каждые десять метров возрастает на одну атмосферу.
— Согласен и с этим.
— Итак, примем, что аквалангист с вашими «скромными» габаритами вдыхает на поверхности каждый раз по два литра воздуха. На глубине десятка метров он вдохнет те же два литра, но этот воздух сжат, плотен и по количеству эквивалентен четырем литрам. На глубине 20 метров он вдохнет шесть литров, на 30 — восемь литров и так далее. — Я достал карандаш и произвел на бумажной салфетке простой арифметический подсчет. — Смотрите, Васев. На глубине § 40 метров давление равно 55 атмосферам. На поверхности вы вдыхаете два литра воздуха, но на этой глубине вдохнете сразу 110 литров. Современный большой легководолазный аппарат содержит около четырех тысяч литров воздуха. Разделим 4000 на 110, и сразу станет ясно, что всей емкости аппарата вам хватит примерно на 30 вдохов, значит, в воде вы можете пробыть около двух минут. А ведь воздух понадобится вам еще для спуска и подъема.
— И что же отсюда следует? — спокойно спросил Васев, когда я кончил и победоносно взглянул на него.
— Что ваше утверждение о спуске с легководолазным аппаратом на…
— Нет, — резко прервал он. — Не приписывайте мне слов, которых я не произносил. Я утверждаю, что мы с Каменевым спустились на 540 метров и извлекли со дна моря рукопись Клитарха, но о легководолазном аппарате речи не было. Не хочу вас обидеть, но эти слова содержатся и в вашей статье, хотя я и не произносил их.
Это было сказано так, что, вставь он хоть одно «хм», я бы поверил, что со мной говорит Божилов.
— Но согласитесь со мной, — продолжал я упрямо, — что исследовать внутренность корабля может только человек, не находящийся в подводной лодке или батискафе и вообще не связанный с поверхностью: ведь воздушная трубка, как бы она ни была исправна, либо взорвется в верхней своей части под страшным давлением, либо расплющится под собственной тяжестью?
— Согласен.
— Итак?
Климент Васев не ответил. Он сидел неподвижно, сосредоточенно глядя на желтоватые отблески лимонада в своем стакане.
— Почему вы молчите? — спросил я.
— Потому что все, сказанное вами, верно, но не менее верно и другое: мы с Каменевым действительно спускались на эту глубину.
— Я бы сказал, что «и волки сыты, и овцы целы», если бы в Софии меня не ждал совершенно недвусмысленный приказ об увольнении.
Инженер промолчал. На виске у него нервно билась жилка. Я взглянул на часы: время приближалось к одиннадцати. Посетителей становилось все меньше, и кельнеры дремали по углам ресторана.
— Попытайтесь понять меня, товарищ Смилов, — заговорил наконец Васев. — То, что вы слышали от меня в редакции, абсолютно верно. Я думал, что своим сообщением принесу пользу болгарской науке. Возможно, я ошибся. Во всяком случае, у меня совершенно точно не было никакого желания чинить неприятности лично вам.
— Тогда помогите мне выпутаться из них, — сказал я и мысленно проклял себя за жалобные нотки, прозвучавшие в моем голосе.
— В том-то и горе, что для меня это невозможно. По крайней мере сейчас. Поверьте, это не каприз. Тут есть непреодолимые обстоятельства. Совершенно непреодолимые. Но даю вам слово мужчины: едва они исчезнут — а это может произойти скоро, — я разыщу вас и дам возможность реабилитироваться.
Я умолк. Мне хотелось просить его, настаивать, испробовать всякие средства, чтобы раскрыть тайну Васева, но я отказался от этой мысли: такого человека, как он, можно убить, но не подчинить себе.
— Ну, что ж? — спросил он. — Как вы решили? Будете ждать?
— Нет, — чистосердечно ответил я. — Сделаю все возможное и невозможное, чтобы узнать то, о чем вы молчите.
— Ваше дело, — пожал плечами Васев и жестом подозвал кельнера. — Но подтверждаю, что расскажу все… когда это будет возможно.
Итак, наш разговор кончился ничем. Почему? Не берусь утверждать категорически, но склонен обвинять лимонад; это не подходящий напиток для задушевных бесед.
Слава богу, санитар дядя Нино (сам он переделал свое имя в «дай вина») не был таким неразговорчивым. В следующие несколько вечеров мы провели не один чье за стаканчиком и приятными разговорами, и как-то случилось, что они постоянно вертелись вокруг доктора Каменева. Именно из этих разговоров я узнал, что доктор и «этот желтоволосый Климент» уже два года занимаются по ночам какими-то таинственными делами, что они провели несколько непонятных хирургических операций, что время от времени они уходят на три-четыре дня в море на «Камчии» — исследовательском судне УГР. А когда до печальной встречи с шефом оставалось жалких восемь дней (или 192 часа, так как я уже начал считать время на часы), дядя Нино сказал мне равнодушно: