PR-дизайн и PR-продвижение - Страница 21
Другие спорят о том, как лучше всего заставить работать фермера, опасаясь, что он соберет себе сколько надо, а горожанам не хватит. Но есть же отличный способ: принять двойное налогообложение – прямо пропорциональный налог с земли и обратно пропорциональный – с урожая. Суть в том, что если земли у тебя мало, то и налог невелик. А вот если много, но хозяин ты плохой и урожай получил маленький, то налог тебя задавит – учись работать и хозяйничать на земле! Зато при большом урожае, который тебе приходится сдавать государству очень дешево, так как вокруг все стремятся вырастить побольше, налог невелик, что стимулирует фермера на максимально возможный объем производства. В итоге именно США принадлежит абсолютный мировой рекорд душевого производство зерна – свыше 1600 кг/чел. в год (кстати, Россия в 2016 году собрала 119,1 млн. т зерна) при внутреннем потреблении 800 кг/чел. в год, включая корма. В пересчете на «индийское» потребление (200 кг/чел. в год) этого достаточно, чтобы прокормить 1,7 млрд, человек – т. е. трети населения планеты Земля. Конечно, очень многое зависит от климата. Но и от налогообложения тоже!
У нас сейчас масса проблем с интенсификацией производства. Но через это прошли все экономически развитые страны. США начали роботизацию промышленности в 1961 году, и продолжалась она в разных отраслях от 15 до 19 лет. Япония последовала их примеру в 1967 году и справилась скорее – за 12–15 лет. У нас этот процесс по-настоящему, хотя и медленно, пошел только с 1991 года – трудно ожидать, чтобы мы справились быстрее, тем более что у нас происходит замена всей парадигмы общественного сознания, а не одних только лишь станков на заводах и фабриках!
Но все-таки самый главный недуг, поразивший все наше общество вследствие выбора князем Владимиром некого срединного пути в мировое сообщество, – это наша российская ментальность.
Вот взятое из книги Евгения Пермяка «Горбатый медведь» описание некого слепка с нашего не такого уж и далекого прошлого – дело происходит в 1912 году:
«В деревне Омутихе двадцать один дом и одна улица. Дома крыты соломой и только два или три – тесом. Все омутихинцы ходят в лаптях. И только те, что посправнее, по праздникам надевают сапоги.
Непреловы, судя по всему, относились к справным. Изба у них под тесовой крышей. Три лошади. Три коровы. Десятка полтора овец. Свиньи. Куры. Две пасеки. На одной держат пчел, а другая – просто лес. И не маленький. Заблудиться нельзя, но не просвечивает с одного края на другой. А ходят в лаптях. Старший брат Герасима Петровича Федор говорит про лапти:
– А в них привычнее и сподручнее.
Может быть, скупы? Да нет. Не более чем другие.
Пашут деревянной сохой с железным лемехом, Мильва рядом. И Мильва делает хорошие недорогие плуги. Немногим дороже сохи. Суждение то же:
– Сохой-то сподручнее и привычнее.
Жена Федора Петровича ткет холсты, прядет нитки. Это требует много труда. И покупная ткань обходится дешевле. И это знают все. Но снова те же слова:
– Свой-то холст привычнее и сподручнее.
И все ходят в своем сподручном холсте, в домотканой портянине.
Дед, бабка, старший сын с женой, трое взрослых детей живут в одной комнате избы. Она же и кухня, и столовая, и спальня, а иногда и помещение для телят и ягнят.
Почему бы не пристроить еще хотя бы одну комнату? Лес рядом. Летом после сева и до покоса выдается свободное время. Свободного времени достаточно зимой. Что же мешает? У Федора Петровича сильные руки. Наконец, в своей деревне есть свои дешевые плотники.
Н-нет! Деды так жили, и мы проживем.
Может быть, им мешает жить лучше недостаток знаний, как говорит Всеволод Владимирович? Может быть, они не знают, как можно жить лучше? Но ведь Федор Петрович грамотен; он бывает очень часто в Мильве и знает, что при двойных рамах теплее и меньше идет дров. Он видит, что на отдельных тарелках есть приятнее, чем, мешая друг другу, хлебать из общей чашки. Но их расставили на длинной полке, тянущейся вдоль стены, „для погляду‟. И только Маврику подают особую тарелку, и он, конечно, не ест из нее. Зачем же позволять выделять себя.
От тараканов есть много средств, но тараканов полно. И если какой-то из них попал в щи, его преспокойно вынимают ложкой и выплескивают, продолжая есть щи с тем же аппетитом; Маврик небрезглив, но все же… Он никогда не будет относиться с уважением к тому, что его отчим называет „простотой деревенской жизни‟. Какая же это простота? Не мыть руки перед едой – простота? Равнодушно смотреть на ползущую по рубахе вошь – простота, и утверждать, что вошь тоже нужна, потому что она из человека дурную кровь пьет… Это простота?
Извините, это не простота, а что-то другое. А что, Маврик не знает и сам. Но знает, что он не может и не будет уважать за это жизнь в непреловской избе.
Однако же в Омутихе много прелестей. Рожь. Лес. Речки. Рыба. Но и тут можно бы многое изменить. Через непреловский огород течет прелестная речонка. Балагурка, приток Омутихи. Кто мешает перегородить ее хотя бы самой простенькой плотиной, выкопать совсем небольшой прудик и пустить икряных карасей, линей? Ведь это же верная даровая рыба. Этого нет и не будет.
Кто мешает по опушкам пасек насадить смородиновых кустов, садовой малины, ежевики?.. Ведь никто же из деревенских ребят не будет рвать ягоды, как не рвут чужого гороха, растущего в поле. Этого тоже нет и не будет.
А вот прошлогоднюю дряблую редьку будут есть, чтобы она не пропадала, как и заплесневевшие грузди, совсем не думая, что попусту преющий навоз может дать ранние овощи. И без стекла. Не устраивая парников, как это делают в Мильве, а просто паровые гряды с глубокими лунками, куда не забираются утренние заморозки, которые не пускает горячо преющий навоз под грядой.
Маврик помогал Краснобаевым делать такую гряду, а у Федора Петровича столько навозного богатства, но огурцы еще и не думали цвести. А как скажешь об этом бабушке Ирине или деду Федору? Ведь нельзя же быть умнее их в двенадцать лет. А он умнее. Не во всем, а в том, что знает, что видел, что испробовал сам».
Такой предстает перед нами наша российская деревня начала минувшего века, и совершенно очевидно, что она буквально-таки изнемогала под тяжким грузом патриархальных пережитков.
Теперь посмотрим, какими красками все то же самое рисует уже не литератор, а известный ученый, публицист, историк, социолог и педагог И. В. Бестужев-Лада в своей книге «История твоих родителей: разговор с молодым поколением», написанной им еще в 1988 году, в самый разгар шедшей тогда перестройки:
«Вы думаете, легко было побуждать людей по 16 часов и более в день выносить непомерную тяжесть деревенской страды? Легко было заставить семилетнего ребенка или десятилетнего подростка по четыре часа под палящим солнцем ползать на карачках, пропалывая просо? В дни страды с утра до вечера каждая изба напоминала боевой фрегат, на мостике которого стоял грозный капитан – патриарх семейства, готовый вздернуть на рее любого негодяя-домочадца, который вовремя не отдаст концы, а на палубе бесновался его помощник-боцман – скажем, старший из сыновей, не стеснявшийся в выражениях и, как тогда говорили, довольно тяжелый на руку. Подзатыльники и оплеухи сыпались градом, порой доставалось и вожжами поперек спины, но нижние домашние чины воспринимали это как нечто естественное: ведь все это было лишь что-то вроде сегодняшнего нашего выговора с предупреждением, что дальше будет намного хуже, чем просто побои или даже самая жестокая порка. Дальше будут насмешка, обидное прозвище, посмешище в глазах всей деревни и травля, самая настоящая травля, доводившая порой человека до самоубийства. А высшая мера наказания – изгнание из семьи и жалкая участь «приживальщика» у чужих людей. Иногда, в сравнительно редких случаях, и самосуд, о котором потом годами рассказывали подрастающему поколению, наводя ужас на слушателей.
И действительно, существовал стимул труда, намного более действенный, чем оплеуха или даже угроза голодной смерти. Существовали исчезнувшие или на глазах исчезающие ныне вековые традиции, нравы, обычаи, детальнейшим образом предписывавшие каждому человеку, в зависимости от его пола и возраста, что и как он должен делать каждую секунду своей жизни в труде, в быту, на досуге. Образно говоря, пахать – только так, как принято в этой вот губернии, уезде, волости, и боже упаси, никак иначе. Белье стирать, полоскать и развешивать – тоже. На стол накрывать и гостей собирать – тоже. Хоровод водить и частушки петь – тоже. И так далее. За соблюдением всех этих вековых регламентов, можно даже сказать, трудовых, бытовых и досуговых ритуалов (а из них и состояла вся жизнь), бдительно следило всесильное в тех условиях общественное мнение окружающих – жизнь-то каждого была у всех на виду, как в витрине универмага! И тому, кто хоть на волосок уклонялся от того, как принято, трудно было позавидовать. Это было похуже, чем сегодня, скажем, явиться в школу или на работу в шортах.
у Плекиных-то, бают, еще не отмолотились", – возвещал за обедом прадед. И все осуждающе качали головами. Позор на все село!
Попробуй-ка девушка или парень не стань вечером в хоровод и не заведи песню. Это тебе потом так аукнется при грядущем сватовстве, что не обрадуешься. Намаешься в старых девах или в бобылях. Попробуй-ка мужик или баба постарше не подойди к завалинке и не поддержи степенный разговор как положено и про что положено с сидящими там стариками или (отдельно) старухами. В следующий раз подойдешь – а тебе ответом будет презрительное молчание окружающих. Даже одно-единственное слово в разговоре не так скажешь – и вот уже оно, убийственное прозвище на всю жизнь, да еще с переходом сплошь и рядом на сыновей и внуков. Поневоле будешь вести себя «как принято» до мельчайших деталей.
Впрочем, разве не то же самое происходит и сегодня в каждом школьном классе? Только это – жалкая, бледная копия того, что было во времена господства патриархальщины в каждой деревне.
И еще одна черта была у патриархальщины, весьма далекая от привлекательной. Каждый, чье положение в семье и обществе было выше, мог измываться, как хотел, над всеми нижестоящими безнаказанно. Сегодня нас грубо толкнут в трамвае или накричат в магазине, мы возмущаемся: хамство! А тогда все то же самое никаким хамством не считалось. Там седок мог запросто ткнуть в спину извозчика и крикнуть: пошел! А если показалось, что не так быстро, как хотелось бы, можно было дубасить извозчика совершенно так же, как тот хлестал свою лошадь. Можно было ни за что ни про что в кровь разбить человеку лицо кулаком, накричать на него, прогнать. Если это шло „сверху вниз" – скажем, муж избил жену, отец – сына, господин или городовой – мужика, простолюдина, – то все считалось в порядке вещей, избивающий был, как говорилось, в своем праве, а избиваемый имел право только всхлипывать и причитать. Если же, наоборот, поднимал руку или повышал голос тот, кто занимал подчиненное положение, это называлось бунтом и подавлялось с беспощадной свирепостью.
Видите, сколько всего набиралось! Тут тебе и изнурительный труд, и нищета, и голод, и эпидемии, и чудовищная смертность, в первую очередь детская, и постоянный страх перед расправой, и стадность, и полное подавление личности, индивидуальности человека, и, можно сказать, тотальное, возведенное в обычную норму жизни хамство сверху донизу – от самодержца в дореволюционные времена и до последнего мужичонки, помыкавшего домочадцами».