Позитронный человек - Страница 53

Конгрессмен Ли Синг сильно постарела с тех пор, как

Эндрю впервые встретил ее. Она больше не носила кокетливое одеяние из сверкающего прозрачного пластика. Теперь на ней было скромное, прямого покроя платье. В ее когда-то блестящих черных волосах появилась седина, и прическа стала гораздо короче.

А Эндрю, естественно, ничуть не изменился. Ни морщинки не было у него на лице; его мягкие, прекрасные волосы оставались каштановыми. И насколько возможно, он был верен в пределах разумного тому свободному стилю, который преобладал еще в те времена, когда он сто лет тому назад, первый раз, примерил на себя одежду.

Кончался очередной год. Пронзительные холодные ветры продували каньоны древних кварталов Нью-Йорка, и мягкие хлопья снега порхали в воздухе над гигантской блестящей башней, в которой размещалось Законодательное собрание. Сезон словесных баталий в Собрании закончился.

Но для Эндрю борьба никогда не кончалась. Споры все шли и шли. Разгневанные, сбитые с толку законодатели пытались всесторонне рассмотреть проблему, а избиратели, неспособные подвести философскую базу под свои позиции, оказались во власти эмоций — изначального страха, сомнений и глубоко укоренившихся предубеждений...

Конгрессмен Ли Синг забрала свой проект закона, внесла в него поправки с учетом замечаний упрямой оппозиции, но она еще не внесла его на повторное рассмотрение Законодательного собрания.

— Как вы считаете, — спросил Эндрю, — на следующей сессии вы предложите свой проект?

— А как бы вы хотели?

— Вы знаете, чего я хочу.

Ли Синг устало кивнула в ответ:

— Я говорила вам как-то, Эндрю, что ваше дело — это фактически не мое дело и что я могу бросить его, если оно будет грозить моей карьере. И представьте себе, оногрозитмоей карьере, а я до сих пор не оставила вас.

— И вы по-прежнему считаете мое дело не своим делом?

— Нет, оно стало моим. Я уже не сомневаюсь, что вы, Эндрю, человек, возможно, созданный вашими же руками, но все равно человек. И мне понятно, что отказать в статусе человека хотя бы кому-то одному значило бы возродить вероятность отказа в статусе человека великому множеству людей, как это часто бывало в нашем отвратительном прошлом. Мы не имеем права допустить повторения этого. Но при всем том... при этом...

Она запнулась на минутку.

— Продолжайте, — попросил Эндрю. — Тут вы дошли до точки и собираетесь известить меня о том, что, несмотря на все это, вы вынуждены покинуть меня — я угадал, Чи?

— Этого я не говорила. Но следует быть реалистами. Думаю, мы зашли так далеко, как только могли.

— Так что вы не будете выносить на обсуждение переработанный закон.

— Этого я не говорила тоже. После каникул я намерена предпринять новую атаку. Но, говоря по правде, Эндрю, нам не победить. Давайте посчитаем. — Она нажала на кнопку, зажегся экран на стене ее кабинета. — На диаграмме в левом углу, зеленый сектор, показано число тех членов Собрания, которые насмерть стоят против любых послаблений в определении статуса человека. Их примерно сорок процентов: упрямцы, всегда противостоящие тому, что исходит от вас. Красный сектор — ваши сторонники. Двадцать восемь процентов. Остальные еще не решили, за кого они.

— Они обозначены двумя разными цветами. Почему?

— Желтые — это те, кто не уверен, но склоняется больше в вашу пользу. У этой прослойки двенадцать с половиной процентов. А синие — не решившиеся, но скорее против вас. Их девятнадцать с половиной процентов.

— Понятно.

— Так что, чтобы получить большинство, нам надо удержать всех до единого нерешительных из желтого сектора и завоевать более половины тех, кто еще колеблется, но в настоящее время намерен голосовать против вас. Ну и, конечно, плюс двадцать восемь процентов твердо поддерживающих вас. И все-таки, даже если мы сумеем уговорить хотя бы некоторое количество ваших закоренелых противников, боюсь, нам и тогда не хватит голосов, Эндрю.

— Тогда зачем вносить на обсуждение ваш проект закона?

— Я чувствую себя в долгу перед вами. Как видите, из этого ничего не получится, и, боюсь, это будет моя последняя попытка. Не из-за того, что я как бы собираюсь выйти из игры, отнюдь, просто я долго не продержусь на своем посту. То, что я для вас делала, станет петлей на моей шее во время следующих выборов, и, по всей видимости, я потерплю поражение на них. Я не сомневаюсь в этом. Я потеряю свое место.

— Я знаю, — сказал Эндрю, — и это очень расстраивает меня. Из-за вас, не из-за себя. Вы об этом давно догадывались, не правда ли, Чи? И все-таки оставались со мной. Почему? Вы же с самого начала предупредили меня, что бросите мое дело, как только почувствуете угрозу своей карьере. Почему вы не сделали этого?

— Я передумала. Так получается, Эндрю, что предательство ваших интересов — гораздо более высокая цена, чем та, которую я готова заплатить за победу на выборах на следующий срок. В конце-то концов, я просидела в Законодательном собрании ни много ни мало — больше четверти века. Полагаю, этого с меня хватит.

— Но если вы могли передумать, почему другие не передумают?

— Нам удалось перетянуть на свою сторону всех, на кого действуют доводы разума, остальных — большинство, к сожалению, — с места не сдвинешь. Тут дело в глубоко укоренившейся эмоциональной неприязни.

— У них самих или у тех людей, которые голосовали за них?

— И у тех, и у других. Даже более или менее разумные члены Собрания то и дело заявляют, что так хотят их избиратели. Но кажется мне, большинство из них сами ненавидят все связанное так или иначе с роботехникой.

— Но разве эмоции — достаточное основание для законодательных решений?

— О, Эндрю!..

— Да, ужасно наивные вещи я говорю.

— «Наивные» — не то слово. Но вы же понимаете, что они никогда не признаются, что руководствовались своими чувствами при голосовании. Они непременно постараются мотивировать свое решение какими-нибудь разумными доводами — к примеру, экономическими соображениями, либо приведут аналогии из истории Древнего Рима, либо аргументируют его постулатами древней религии, — все что угодно, только не правда. Ну, и что из этого? Важно, как они проголосуют, а не почему проголосуют так, а не иначе.

— Значит, все упирается в структуру мозга, верно?

— Да, в этом проблема.

Эндрю осторожно сказал:

— Не понимаю, почему их так сильно занимает именно это. Ведь главное не в том, из чего сделан мозг, а в том, как он работает. Мыслительные способности, быстрота реакции, сообразительность, способность обобщать жизненный опыт. Почему все рассматривается на уровне противопоставления «органические клетки — позитроны»? Разве нельзя все это перевести к функциональным критериям?

— Функциональным?

— Мой мозг справляется со всем тем, с чем имеет дело законно признанный человеческий мозг, но делает он это лучше, быстрее, многостороннее, более четко и логично. Может быть, это и тревожит их. Но начать прятать свой интеллект мне уже поздно, если действительно в этом причина. Но должны ли мы и дальше считать, что только мозг, состоящий из органических клеток, дает право на юридически узаконенное право считаться человеком? Нельзя ли условием поставить то, что мозгчеловека,из органических клеток он состоит или не из органических, это то, что способно достаточно сложно мыслить?

— Не выйдет.

— Не оттого ли, что при таком определении статуса человека слишком много людей не достигнут требуемого уровня интеллекта? — с горечью ухмыльнулся Эндрю. — Вы это имеете в виду?

— О, Эндрю, Эндрю, Эндрю! Послушайте меня: есть среди нас такие, кто любой ценой хочет сохранить барьер между роботами и людьми. Хотя бы ради собственного самоутверждения, они хотят верить, что принадлежат к истинной и единственной в своем роде расе — человечеству, а роботы — существа низшей категории. Вы потратили столетие, чтобы победить таких противников, и вы добились многого — вы добились такого положения, о котором на заре роботехники и мечтать не приходилось. Но то, к чему вы пришли сейчас, не принесет вам победы. Да, вы поместили себя в такое тело, которое по всем статьям настолько близко к человеческому, что практически не отличается от него. Вы едите, вы дышите, вы потеете. Вы ходите в рестораны и заказываете изысканные блюда и прекрасные вина, как я заметила, хотя не думаю, что это имеет для вас какую-либо ценность, кроме как то впечатление, которое вы производите на окружающих.