Пожирательница грехов - Страница 4

– У меня все прекрасно, – сказала Кристин. А сама думала: я не собираюсь опять с ним связываться, хватит. Довольно с меня интернационализма. – Как поживаете?

– Я теперь жить здесь, – сказал он. – Возможно, изучать экономику.

– Очень хорошо. – Не похоже, что он где-то учится.

– Я приезжаю видеть тебя.

Кристин не поняла – то ли он приехал из Монреаля, чтобы оказаться рядом с ней, то ли просто чтобы прийти к ней в гости, как в тот раз. Но в любом случае она не хотела продолжения. Они как раз проходили мимо факультета политологии.

– У меня тут занятия, – сказала она. – До свидания. – Она поступала жестко и понимала это, но лучше и гуманнее один раз обрубить – так говаривали ее сестры-красавицы.

Потом она подумала, что глупо было проговориться, где у нее занятия. С другой стороны, во всех колледжах вывешивалось расписание, и ему ничего не стоило выискать ее фамилию и печатными буквами записать в зеленом блокноте все ее передвижения. С тех пор он не оставлял ее в покое.

Сначала он поджидал ее возле аудиторий. Она выходила, сухо здоровалась и шла, не сбавляя шага, но это не помогало: он шел за ней на расстоянии и улыбался своей неизменной улыбкой. Потом она вовсе перестала с ним здороваться, притворяясь, что не обращает внимания, но проку было мало – он все равно ее преследовал. А то, что она его боялась – или то было просто смятение? – его лишь подстегивало. Подруги уже заметили, что происходит, спрашивали, кто такой и почему все время за ней ходит. Она и ответить толком не могла, потому что не знала.

Проходили дни, а он и не собирался оставлять ее в покое, и на переменах она уже двигалась быстрым шагом, а потом и вовсе бегом. Он был неутомим – для курящего человека у него была отличная дыхалка: он несся за ней, сохраняя неизменную дистанцию, словно игрушка на колесиках, которую она тащит за собой на веревочке. Она представляла, как нелепо выглядят они, когда несутся галопом через весь кампус. Как в мультяшке: топочущий слон, преследуемый улыбающейся, изможденной мышкой. Они были в классической связке – убегай-догоняй, умора. Но Кристин обратила внимание, что, когда она бегает, ей спокойнее, чем когда ходит размеренно и кожей чувствует взгляд, упертый ей в спину. По крайней мере, она держала мышцы в тонусе. Кристин придумывала новые маршруты и способы бегства: залетала в переднюю дверь туалета кофейни, а выбегала через заднюю, и он терял ее, а потом нашел эту вторую дверь. Кристин пыталась скинуть его с хвоста, петляя по коридорам, через арки, но, казалось, он ориентируется в этих лабиринтах не хуже нее. Как последнее средство Кристин использовала женское общежитие: забегала туда, в безопасности наблюдая, как его останавливает строгий окрик дежурного – мужчин в общежитие не пропускали.

Поесть тоже стало проблемой. Только Кристин присаживалась, обычно в компании других членов Дискуссионного клуба, спокойно пожевывая сэндвич, как появлялся он – словно проникал через невидимую лазейку. И тогда ей оставалось либо протискиваться на выход через толкучку, так и не доев сэндвич, либо доедать, зная, что он маячит за спиной, и всем за столом было не по себе от его присутствия, и разговор сбивался и затихал. Подруги ее приноровились узнавать его издалека, они выставляли посты.

– Идет, – шептали подруги и помогали ей собрать вещи, зная, что сейчас начнется бег с преследованиями.

Несколько раз Кристин, совсем обессилев, оборачивалась и давала ему отпор.

– Что вам надо? – спрашивала она и смотрела на него сердито и воинственно, чуть не сжимая кулаки от злости. Ей хотелось схватить его, трясти, ударить.

– Я хочу поговорить с тобой.

– Ну, вот она я, – говорила Кристин. – Что вы мне хотите сказать?

Но он ничего не говорил: он стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, улыбаясь – может быть, виновато (хотя она никогда не могла постичь смысл его улыбки – растянутый в оскале искусанный рот, обнажающий желтые от никотина зубы, уголки рта приподняты и замерли, словно пред невидимым фотографом), взгляд рыскал по ее лицу, будто он воспринимал ее фрагментами.

Как бы ни утомляло и ни раздражало это преследование, оно дало странный результат: оно было таинственно, и сама Кристин тоже становилась девушкой таинственной. А никто прежде не находил Кристин таинственной. Для родителей она была коренастой здоровячкой, скучной и неинтересной, лишенной вкуса, примитивной, как хлеб. Для сестер она – простушка, они были к ней терпимы, а друг к другу не были: они не боялись ее, потому что она им не соперница. Знакомые парни воспринимали ее как человека, на которого можно положиться. Она была своя, она была трудолюбива, с ней всегда приятно было сыграть в теннис. Мужчины приглашали ее на кружечку пива, чтобы расположиться в более удобной половине бара, той, что для дам и сопровождающих, и принимали как должное, когда Кристин тоже платила за всех. В трудные минуты они поверяли ей свои горести, связанные с женщинами. В ней не было ничего дьявольского – ничего интересного.

Кристин всегда соглашалась с этой оценкой своей персоны. В детстве она сравнивала себя с навязанными невестами или сестрами-дурнушками, и каждый раз, когда сказка начиналась словами «жила-была девушка, прекрасная и добрая», она знала, что это не про нее. Просто было так, как оно было, ни хорошо, ни плохо. Ее родители знали, что успеха ей не видать, – успеха не бывало, и они особо не расстраивались. Кристин не приходилось изощряться и переживать, как ее ровесницам, и она даже получила особый статус у мужчин, как исключение, не подходя ни под одно определение девушек, которых они обсуждали, – не «динамистка», не холодная рыба, не подстилка и не злая сучка. Она была достойным человеком. И наравне с мужчинами она презирала большинство женщин.

А теперь вот в ней появилось то, что невозможно объяснить. Ее преследовал мужчина, странный, надо признать, но все же: он явно тянулся к ней и не оставлял ее в покое. И остальные мужчины тоже стали присматриваться к ней внимательнее, чем прежде, оценивая, пытаясь понять, что там приметили в ней эти нервные глаза, спрятанные за очками. И Кристин из любопытства стали назначать свидания, но и после этих экспедиций тайну ее обаяния так никто и не раскусил. Ее матовое, круглое, как пышка, лицо, коренастая, как у медвежонка, фигура были частью той загадки, которую никто не мог решить. И Кристин это чувствовала. В ванной она больше не представляла себя дельфином: теперь она бывала неуловимой русалкой, а иногда входила в раж и оказывалась вовсе Мэрилин Монро. Ежедневные гонки обратились в привычку, она их даже предвкушала. В дополнение ко всем другим преимуществам она начала худеть.

Все эти недели он никогда не звонил ей и не появлялся у нее на пороге. Но все же, видимо, он понял, что его тактика не приносит желаемого результата. А может, почувствовал, что она вот-вот заскучает. Он начал звонить по телефону рано утром или поздно вечером, точно зная, что Кристин дома. Иногда он просто сопел (она узнавала его по дыханию – по крайней мере, так ей казалось), и тогда Кристин бросала трубку. Время от времени он снова повторял по телефону, что хочет с ней поговорить, но даже когда она делала долгую паузу, продолжения не следовало. Он зашел еще дальше, и она встречала его в трамвае, он тихо улыбался ей со своего места, через три сиденья от нее, не ближе. Она чувствовала, как он идет за ней по улице, где был ее дом, и когда она все-таки оглядывалась – хоть и обещала себе его игнорировать, – он оставался невидим либо прятался за деревом или в кустах.

Среди людей, днем она не особо его боялась – она была сильнее, и в последнее время он не пытался к ней прикоснуться. Но дни становились короче и холоднее, уже почти наступил ноябрь. И часто она возвращалась домой в сумерках или в темноте, разбавленной лишь тусклым оранжевым светом фонарей. Она представляла бритву ли, нож, пистолет: вооружившись, он быстро наберет очки. Она старалась не носить шарфов, памятуя, что в газетах пишут про девушек, задушенных шарфами. Странное ощущение изводило ее, когда она по утрам натягивала нейлоновые чулки. Словно тело ее уменьшилось, стало даже меньше, чем его тело.