Пожиратели звезд - Страница 16
Но Альмайо удивляла и приводила в замешательство не взбунтовавшаяся армия: молодых, алчных, честолюбивых офицеров, не желающих больше терпеть мрака посредственной жизни, на которую их обрекали невысокие звания, там всегда хватало. Вполне естественно: армия для того и существует, чтобы захватывать власть, и если он поставил во главе ее самых верных своих друзей, то вовсе не потому, что доверял им, просто он знал, что они не способны сговориться между собой. Откровением для него стали не офицеры, не студенты, а маленький человек: крестьяне, торгующие на рынках, рабочие, martojados, «те, кому не на что рассчитывать» и кто ровным счетом ничего не выигрывал во всей этой истории. Почти безоружные – это он всегда держал под контролем, – они выступили против него: потрясая ножами, камнями и мачете или даже с голыми руками пошли на сохранявшие ему верность воинские подразделения, грудью защищая тех, кто с ружьями и пистолетами стоял за их спинами.
Настоящее безумие, не поддающееся никаким объяснениям: люди эти были его братьями по крови и всегда видели в нем, его «кадиллаках», его могуществе и жестокости воплощение всех своих чаяний. Он вернул им надежду, доказав, что такой же, как они, человек может иметь самых красивых женщин, самые большие дворцы, самые роскошные машины; он помог им жить. Нет, жилось им, конечно, не лучше, чем прежде, но благодаря ему им лучше мечталось: он открыл их мечтам дорогу в будущее. И тем не менее теперь эти сукины дети все, как один, восстали против него; его нисколько не удивляла их неблагодарность, но их гнев и решимость были недоступны его пониманию. В тот момент, когда его машина с трудом пробивалась к резиденции, он видел многотысячные ревущие толпы – люди шли, держась за руки, и пели. И хотя они действовали совершенно неорганизованно и абсолютно не способны были на согласованные действия, тем не менее против них необходимо было бросить подразделения сил безопасности, в результате чего некоторые пехотные части и авиация оказывались один на один с взбунтовавшейся полицией и танковыми полками.
Резиденция располагалась на склоне горы, на высоте трехсот метров над жилыми кварталами, в комнатах работали кондиционеры, окна были наглухо задраены, но все равно Альмайо сквозь треск пулеметных очередей ясно слышал то нарастающий, то затихающий гул, похожий на шум разбушевавшегося моря: глас народа. Он привык воспринимать его лишь как праздничную толпу в свете вспышек фейерверка, восторженно вопящую от веселого треска петард под зажигательную музыку macumbas, в шипении красных, зеленых и желтых – цвета революции – ракет. Ясно как день: с этими собаками он был слишком благодушен; ведь знал же, что они жестоки, неблагодарны и не прощают ни малейшего проявления слабости; никак нельзя сказать, что он недооценивал их. Просто всегда считал, что пользуется популярностью.
Ведь на протяжении веков они поклонялись лишь кровавым и безжалостным богам, и он думал, что с их стороны ему ничего не грозит, ибо в глазах народа он был воплощением самой древней его мечты: мечты об ужасающем могуществе. Наверное, они пришли в ярость оттого, что почувствовали себя обманутыми, поскольку его нынешние неприятности, с их точки зрения, были доказательством того, что не покровительствует ему никакая сверхъестественная сила. Вот они и впали в развеселое настроение, в кровожадном исступлении намереваясь заставить его дорого заплатить за свою попранную мечту. Он всего лишь один из них. А таких вещей не прощают.
Теперь он с удовольствием прислушивался к гулу толпы: быть любимым – к несчастью.
– Позвольте мне самому заняться этим, Отто, – сказал он. – Я знаю, что делаю.
– Не понимаю, каким образом факт расстрела американских граждан поможет вам выпутаться из этой истории, – заметил Радецки.
– О’кей, о’кей, – ответил Альмайо, вскинув руки, словно успокаивая непоседливого ребенка. – Сейчас я нарисую вам маленькую картинку. Следует усвоить одно: приказал расстрелять невинных американских граждан вовсе не я. А… толпа взбунтовавшейся черни, подстрекаемой агентами-провокаторами Кастро и «новым» правительством Санта-Крус. Это они схватили только что приехавших в страну американских друзей Хосе Альмайо и расстреляли их на месте. Вы отдаете себе отчет в том, какое возмущение это вызовет в Америке? Америка – цивилизованная и демократическая страна. На защиту ее граждан сюда через двадцать четыре часа прибудут морские пехотинцы… Так было в Санто-Доминго. Теперь вы понимаете?
Прекрасно, похоже, понимаете.
У Радецки перехватило дыхание. В течение нескольких секунд он боролся с гневом, силясь сохранить на лице бесстрастное выражение, пытаясь тем временем – хотя он и знал, что было слишком поздно и что казнь уже состоялась по меньшей мере четверть часа назад, – напрасно пытаясь обнаружить какое-нибудь слабое место в рассуждениях генерала, которые он вынужден был признать безупречными. Он полагал, что давно уже знает характер этого кужона, привык к невероятно извилистым дорожкам, по которым следовал его примитивный и в то же время дьявольски хитрый, какой-то просто фантастический разум, но никогда до сих пор его почти мифическая странность не проявлялась столь отчетливо.
– Они разоблачат вас, – сказал он, – им не так уж трудно будет доказать, что это сделали вы.
Альмайо помотал головой:
– Ошибаетесь, amigo. Во-первых, свидетелей нет… Гарсиа знает свое дело. И потом – вы всерьез считаете, что им удастся такую цивилизованную страну, как Соединенные Штаты, убедить в том, что я отдал приказ поставить к стенке родную мать и невесту? Вы, должно быть, смеетесь. Старых матерей не расстреливают… даже из политических соображений.
Радецки молча замер в кресле, не в силах оторвать глаз от лица человека, ускользнувшего из рук Писсаро, Кортеса, конкистадоров и последовавших за ними монахов-иезуитов, утверждавших, что у индейцев нет души и поэтому их можно считать за животных и убивать толпами, – человека, внешне так поразительно похожего на разбитых испанцами каменных идолов, что Отто иногда ловил себя на том, что выискивает у него на лице следы молота и отбитые кусочки. Он также знал, что тайна, в которую Альмайо только что его посвятил, окончательно связывает его участь с судьбой диктатора: после такого рода признаний у вас остается слишком мало шансов пережить того, кто сделал их вам. Несколько тайных визитов в посольство Швеции, нанесенных им ранее, вряд ли смогут теперь особенно помочь. Ему оставалось лишь постараться под этим внимательным взглядом, малейшая тень сомнения в котором будет означать немедленную смерть, как можно больше походить на свой прежний образ: один из офицеров-парашютистов Скорцени, один из последних телохранителей Гитлера, ставший лишенным родины искателем приключений, служащий тому, кто больше платит, военный советник диктатора и прекрасный собутыльник.
– А потом? – наконец заставил он себя заговорить. – Если, конечно, предположить, что оно будет, это «потом»?
– Мне останется только позвонить в посольство США, – ответил Альмайо. – Как это сделал в Санто-Доминго Санчес, когда почувствовал, что спекся… Американцы явились через двадцать четыре часа, то же самое они сделают и здесь. Они подвергнут повстанцев бомбардировке – щенки получат урок, которого долго забыть не смогут… А я вернусь на свое место.
Теперь понятно?
– Я не уверен, что все именно так и получится, – сказал Радецки. – Где вы рассчитываете дожидаться американцев?
– На полуострове, – ответил Альмайо. – Там у меня три тысячи человек и генерал Рамон.
Он на моей стороне. Вы это скоро поймете. Вы сами с ним говорили. Он непоколебим в своей преданности по той простой причине, что в союзе с остальными ему нечего выигрывать: он уже богат.
– А как вы собираетесь попасть на полуостров?
– Я все еще могу рассчитывать на авиацию, – сказал Альмайо. – По меньшей мере еще в течение нескольких часов. Туда я доберусь без проблем. Но я приказываю расстрелять этих американцев, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что вернусь сюда при поддержке Штатов. Соединенные Штаты – это сила. Если вы видите какую-нибудь прореху в моих умозаключениях, самое время сказать мне об этом.