Позавчера была война - Страница 4

Алеша замер. Мушка застыла в прорези, как маленький черный поплавок в серебристой, окутанной туманом бугской воде. Алеша ждал, когда лодка приблизится к фарватеру — к той невидимой черте, которая являла собой государственную границу. И когда первый серый «бизон» с немцами на спине пересек эту черту, пограничник нажал на спусковой крючок.

Его оглушил радостный грохот собственного оружия. Пулемет стучал, как отбойный молоток. Приклад жестко ударял в плечо. Вытянутый огненный язычок танцевал в раструбе пламегасителя. Гильзы, побрякивая о сучья дуба, летели на землю. Маленький черный поплавок танцевал по бугской воде. Из подбитых «бизонов» выходил воздух, и они шли ко дну. Фашисты прыгали в воду и плыли обратно к западному берегу, оставляя раненых и убитых. Мишень как бы размокла в воде, распалась на мокрые клочья, которые относило к тому берегу.

Алешка почувствовал себя сильным и счастливым. Он сидел на ветке дуба, и его трясло от тихого радостного смеха. Он никак не мог взять в толк, что это была первая цепь, что за ней будет еще цепь, еще десять цепей, сто, сто тысяч. И что не хватит его, Алешиных, запасов патронов, сил, крови, жизни, чтобы одному удержать их. Но часовой на границе обязан задерживать всех лиц, нарушающих границу.

В это время внизу позвали:

— Алеша! Это я! Слазь…

Вернулся повар. Алеша спрыгнул на землю.

— Что там?

— Заставы нет. Сгорела дотла. Комендатура тоже. Много ребят полегло.

Алеша внимательно посмотрел на товарища: лицо повара было серым. Словно за полчаса он постарел на десять лет.

— Как нет заставы? — спросил Алеша.

— Они заранее знали координаты… Они били из орудий без пристрелки.

— Наши части не подошли? — спросил Алеша.

— Нет там никаких частей.

— Будут! — уверенно ответил пограничник. — Надо продержаться. У тебя оружие есть?

— Винтовка. Две гранаты… Есть хочешь? Каптерка уцелела, я принес колбасы…

В это время с западного берега устремился тонкий, нарастающий вой. Он всверливался в сердце и приближался. И двум молодым бойцам казалось, что мина летит прямо в них. Они невольно прижались друг к другу. Но мина разорвалась метрах в ста правее.

— В укрытие! — скомандовал Алеша.

Они скрылись в темном, обгоревшем от попадания молнии дупле дуба. Они стояли вдвоем в тесноте, и в перерыве между разрывами было слышно их громкое дыхание: полый ствол дуба усиливал звук, как огромный резонатор.

— Тебе не страшно? — спросил повар.

Алеша смолчал. Страх надо скрывать, глушить, подавлять, как лесной пожар, которому только дай волю. Сейчас страху нельзя было давать волю.

— Мне страшно, — признался повар. — Скорей бы все кончилось.

— У нас тоже есть минометы, — сказал Алеша. — И танки, и истребители, и все, что надо. Главное — продержаться.

— Заставы нет, — как бы сам себе сказал повар, — и непонятно, что за нами.

— Понятно! — упрямо сказал Алеша. — За нами Дубица, Домашево, Минск, Москва, Пермь, станция Кын, деревня Грязнуха…

— Ты где родился?

— В Ростове…

— И Ростов за нами. Понял?!

Ответа товарища он не услышал. Его накрыл грохот близких разрывов.

Потом Алеша отправил повара на заставу за патронами. Повар не хотел оставлять Алешу, но тот, как старший по наряду, приказал идти.

Снова ударил колокол. Его не касалось, что происходит вокруг, не смущал грохот орудий, он нес свою колокольную службу: звенел, когда положено было звенеть, война, не война. На этот раз удары колокола отозвались в раненом пограничнике смутной тревогой. Он вздрогнул и почувствовал резкую боль в плече. Эта боль, знакомая и выстраданная, повела его, как тропинка. Он как бы очутился в дупле, в своем надежном укрытии, которое немцы на том берегу принимали за дот. К тому времени кустарник сильно обгорел и был побит осколками. Трава почернела вокруг. Фашисты вели плотный минометный огонь по большой площади. А Алеша все время менял огневую позицию. Он ловко карабкался по ветвям, стрелял то с земли, то с макушки дуба.

На середине реки, где проходила линия границы, Алеша воздвиг огнем своего пулемета непроходимую стену. Немцы разбивались о нее, гибли, поспешно откатывались обратно, но разрушить преграду не было никакой возможности, стена исчезала так же неожиданно, как и появлялась.

Когда огонь был особенно плотным, Алеша укрылся в дупле. Его беспокоил повар. Неужели он сбежал с этой Алешиной Малой земли, где, кроме огня и осколков, ничего нет? И Алеше в первый раз стало страшно оттого, что кто-то может сбежать, уступить им…

Потом обойма кончилась, и он вышел из дупла. Он посмотрел на реку. Подышал. И тут запоздалая мина хлопнулась рядом. Сверкнула, ударила по глазам, грохнула, и неожиданная нестерпимая боль обожгла плечо. В это время на той стороне ударил колокол.

Алеша упал. Боль оглушила его. Он не мог ни о чем думать, только о боли. Она стояла в глазах, отдавалась в голове. Она заглушила колокол. А с того берега уже стаскивали в воду надувные лодки.

Где же повар? Куда он девался? Ему бы пончики жарить, а не воевать. И стрелял он неважнецки. Но сейчас до зарезу был нужен человек. Хоть какой-нибудь, только свой.

Алеша оторвался от земли и дополз до пулемета. Кое-как поставил его на сошки. Оперся на один локоть. Прицельная мушка прыгала по воде и никак не могла зацепиться за борт лодки. Алеше казалось, что по реке плывут настоящие бизоны, плывут к нему, чтобы растоптать его копытами. Они плывут спокойно, потому что знают, что все живое на нашем берегу уничтожено: и взвод и дот — все, за что враги принимали Алешу и его пулемет.

Локоть дрожал, и Алеша никак не мог остановить мушку: она соскальзывала с лиц, с касок, с мутно-зеленых мундиров. Лодки уткнулись тупыми носами в берег. И по дымящейся траве уже бежали первые каски и закатанные рукава. Еще несколько мгновений, и с Алешей все будет кончено. Он слышал глухой стук сапог. Дыхание бегущих. Команду: «Шнеллер! Шнеллер!» Рослый белобрысый немец со шрамом на скуле вырос перед Алешей. Обнаженные до локтей руки были в пуху и в бесцветных веснушках…

Война, как река, рассекала Алешину жизнь. Все дорогое осталось на том берегу, куда он уже никогда не сможет доплыть. Он мог только смотреть на тот берег, ждать: может быть, мелькнет знакомое лицо, донесется обрывок песни, повеет черемухой… Алеша не слышал гула орудий и раздирающего воя бомб — перенесся на тот берег… Когда он, молодой учитель, вел свой первый урок, ребята очень шумели, но Алеше от волненья казалось, что в классе тихо. Маленькую боль заглушает большая. Старую рану — новая.

Так устроен человек.

Если бы сейчас пришла Люся. Если бы она склонилась над ним так, чтобы золотистый волосок коснулся его щеки…

Они как-то были в кино, смотрели картину «Если завтра война». Тогда еще не было слов: «Застава ведет бой», «Не вернулся из наряда», «Разбит пулемет», «Командир погиб, команду принял политрук», «В районе 117-го погранстолба артобстрел», «Умер от ран», «Немцы обходят с фланга», «Застава с начальствующим составом погибла смертью храбрых, отстаивая Родину от вторжения фашистов»… Война была только в кино, но Люся возвращалась домой подавленная, с каким-то недобрым предчувствием. Она спросила:

— Что будет, если начнется война?

— Будем воевать, — очень спокойно ответил Алеша.

— И я с тобой.

— Ты?!

— Я сдала нормы на значок ГСО.[1] Я умею перевязывать раненых.

— Ты перевязывала раненых?

— Я перевязывала Ваську. Он лежал смирно. Руку перевязывала, ногу. Но потом он убежал с бинтами.

Где теперь Люся? Почему она не придет и не перевяжет его, как обещала? Может быть, с ее бинтами и он побежит, как Васька?

У того немца были здоровенные руки с веснушками и с медным пухом. Они как бы встряхнули Алешу. Мушка замерла. Обрела жесткость. И пограничник сам себе прошептал команду:

— Огонь!

И когда ударил пулемет, боль утихла.

Первым уткнулся в землю белобрысый немец. Его потом нашли у самого дуба.