Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - Страница 68

Став княгиней, Татьяна «в гостиной истинно дворянской» собрала около себя круг достойных, умных людей:

Гости ведут добропорядочный разговор, не встречая усмешкой ни старика в немодном костюме, ни молодого провинциала. Для всех хозяйка находит приветливое слово. Но находит его на русском языке. В черновиках Восьмой главы сказано:

Прежде всего, осознаем, как «слог простонародный» воспринимался на слух образованными людьми, привыкшими к звучанию французского языка. Фонетически им казались смешными такие слова, как «мухомор» или «особенно»^[379].

Где и когда Татьяна, которая в девичестве «по-русски плохо знала», выучила язык настолько, чтобы поддерживать и, более того, направлять, как положено хозяйке, светские разговоры? В деревне читатель встречает барышню «с французской книжкою в руках» и узнаёт, что героиня «выражалася с трудом на языке своем родном». Письмо мадемуазель Ларина написала по-французски, а автор, «родной земли, спасая честь», его перевел. Вяземский вспоминал, как мучился Пушкин: «…От страха сбиться на академическую оду, думал он написать письмо прозой, думал даже написать его по-французски: но, наконец, счастливое вдохновение пришло кстати, и сердце женское запросто и свободно заговорило русским языком»^[380].

Все это, как давно отмечено, вовсе не значит, что Татьяна не говорила по-русски, например, с той же няней. Без знания простонародного языка для героини невозможно было бы погружение в фольклорную среду, которой так богата деревня. Она осталась бы глуха к снам, карточным гаданиям и предсказаниям луны.

Культурное единство крестьян и небогатых помещиков Пушкин считал важной ценностью. «Хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож… и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян», — писал он в заметке «О русской истории XVIII века»^[381].

Однако литературным языком Татьяна овладела только после двух лет замужества. Как это получилось? Вероятно, после свадьбы молодая провела некоторое время с московской родней супруга. За два поколения до Лариной старые москвичи вообще не знали иностранных языков. Княгиня Е. Р. Дашкова, попав из Петербурга в Москву, писала: «Передо мной открылся новый мир, новая жизнь… Меня смущало то обстоятельство, что я довольно плохо изъяснялась по-русски, а моя свекровь не знала ни одного иностранного языка. Ее родня состояла из старичков и старушек, которые относились ко мне очень снисходительно… но я все-таки чувствовала, что они желали бы видеть во мне москвичку и считали меня почти чужестранкой. Я решила заняться русским языком и вскоре сделала большие успехи»^[382].

Татьяна подобных затруднений встретить уже не могла. Проблема перешагнула на следующий уровень. Бурно шел процесс создания собственно литературного слога. Главным образом благодаря журналам и обсуждению их в гостиных.

Страх, конечно. Но охота пуще неволи. Николай I писал, что выучил русский язык по «Вестнику Европы» Н. М. Карамзина. К французским книжкам Татьяны добавились русские альманахи. Интеллектуальный горизонт княгини N расширился. Потребности и вкусы несколько изменились. В Восьмой главе она превращается в то, над чем поэт иронизировал в Третьей:

В 1827 году Пушкин обрушивался на «читательниц», предпочитавших усредненный, гладкий русский язык, подстроенный под французские вкусы: «Природа, одарив их тонким умом и чувствительностью самою раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не достигая души; они бесчувственны к ее гармонии… Исключения редки». Именно таким исключением должна была стать Татьяна. Заядлые читательницы тогдашних русских журналов требовали от авторов пристойности. Смирнова-Россет рассказывала, что, когда девушки в Смольном прочли у Пушкина «панталоны, фрак, жилет», они воскликнули: «Какой, однако, Пушкин индеса» ^[383], то есть неприличный.

Именно такого отношения «читательниц» поэт не переносил. Уместно вспомнить слова из письма Вяземскому 1823 года: «Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали».

Пока дама оставалась в кругу «милых предметов», ей следовало «мило искажать» русский:

Но Татьяна после письма Онегину — нечто большее. Заставив героиню выразить чувство «с такою простотой, с таким умом», поэт проводит ее между двумя женскими крайностями: «милыми предметами» и «семинаристами в желтой шале».

Впрочем, стоит ли доверять пушкинской иронии? Он писал Вяземскому, что у женщин нет характеров — одни страсти по молодости, а создал самый пленительный женский характер в русской литературе. Доказывал Е. М. Хитрово, что устал от порядочных женщин. А. П. Керн говорил, что «нет ничего безвкуснее, чем терпение и самоотречение»^[384]. А любимую героиню наделил тем и другим в высочайшей степени. Так что не будем обижаться на «академика в чепце». Задумаемся лучше о Таниных университетах.

Обычно не обращают внимания на тот факт, что служащие мужья худо-бедно, а письменным русским владели, поскольку все государственные документы: прошения и донесения, ордера и рапорты — составлялись на русском языке. Французскую резолюцию начальника на полях бумаги подчиненный мог и не разобрать.

Был ли это канцелярит? Только не в современном значении слова. За исключением вводной части и концовки, подобные документы больше всего напоминают письма. Таким образом, князь N мог помочь жене пообвыкнуть к русскому письменному, а, если вспомнить, что он получил приличное образование, — то и к начаткам литературного.

А теперь задумаемся над тем, чем являлась подчеркнутая русскость для аристократии того времени. Почему А. С. Грибоедов нападал не только на незнание дворянами родного языка, но и на фраки: