Повольники - Страница 9

А Боков про себя:

— Э, была не была!..

Она к нему — плечо в плечо, волосы к щеке — самые, самые кончики, два волосика, три…

Боков как клещами ее охватил, будто в озеро вниз головою кинулся, красноватые большие руки на черном платье резкими пятнами…

— Ах, что вы, что вы, — встрепенулась Ниночка, — не надо…

— Все отдам. Все! Моя!..

И два дня после этого посетителям один ответ:

— Председатель болен…

— А секретарь?

— Тоже болен…

А когда посетители уходили, все хихикали, все, во всем плигинском доме.

Через три дня Боков и Ниночка при-ни-ма-ли. У Ниночки под глазами широкие — в палец — синие круги, она зябко куталась в шубку, позевывала устало, и локоны над висками, всегда завитые задорным штопором, теперь развились и висели печально, как паруса без ветра.

Боков тоже смотрел устало, со всем соглашался:

— А ну, хорошо, пусть будет так.

И никому в этот день не отказал в просьбе.

Лунев пришел к нему, улыбаясь, кланялся и говорил:

— Поздравляю, поздравляю, поздравляю.

И Ниночку поздравлял.

— Теперь бы свадебку гражданскую сыграть. Да поторжественней.

И долго говорил что-то Бокову и все на ухо, с улыбочкой. А Боков только головой качал.

После он побывал в других комнатах, шептал что-то своим приятелям (у него уже много их было) и во всем плигинском доме смеялись в этот день этаким мелким ехидным смешком.

В этот день Ниночка, перед вечером, в автомобиле ездила вместе с Боковым домой — в старый дом дворян Белоклюцких. Дом теперь был пустой, и жила в нем только нянька. Боков — храбрый, буйный Боков — немного оробел, когда проходил за Ниночкой по гулким пустым комнатам, со стен которых на него смотрели старые портреты крашеных офицеров. А Ниночка щебетала:

— Вот здесь я родилась. А это моя комната. Правда, хорошо? Смотри, какая яблоня под окном. Это папа посадил в день моего рождения. Видишь, она уже старенькая. А я? Я тоже старенькая? (И, смеясь, вздохнула)… А это моя няня. Няня, нянечка, как я люблю тебя. Это кто? А это мой муж. Герасим Максимович Боков, он все может сделать, что захочет. Венчались? Нам нельзя венчаться. Теперь закон не позволяет. У нас брак другой свадьбу мы справим на этой недели. Приходи, нянечка, я тебе материи на платье подарю. Правда, ведь, Гаря, мы подарим няне материи на платье? Ну, да, няня, он самый главный. Его знают самые, самые главные люди во всем нашем царстве.

А Боков бирюком оглядывался по сторонам и сесть не решался, смущался под пристальным взглядом старухи.

Спустя неделю в городе было событие: свадьба Бокова.

Хлопот было Ниночке — горы. Этого пригласи, с тем сговорись…

— Да помоги же мне, Гаря. Ах, какой ты, право, тюлень.

Боков открывал полусонные глаза.

— Ну, чего тебе, ну?

— Похлопочи, чтоб угощение было настоящее. Все я да я. А ты-то что же? Скажи, чтоб кур и гусей доставили из упродкома. Вот подпиши.

— Это что?

— Ах, пожалуйста, не рассуждай. Некогда мне…

Боков подписал.

И вот к вечеру же на плигинский двор приехали пять телег с гигантскими клетками, теми самыми, с которыми агенты упродкома ездили по уезду и собирали налог птицей.

А из клеток шум: гуси кричат, утки крякают. Базар птичий.

Ниночке еще больше хлопот…

— Гаря, подпиши.

— Что это?

— Пожалуйста, не рассуждай.

Старый плигинский дом был полон гостей в день свадьбы. Люди в куртках, гимнастерках, рубахах, фрэнчах, ситцевых платьях, с испитыми серыми лицами, на которых жизнь успела написать длинную повесть, — они толклись по всем комнатам.

«Совдеп» к этому дню уже был перенесен в другой дом, и здесь во всю ширь каталась Ниночка.

— Здесь спальня, здесь мой будуар, здесь моя приемная, здесь Гарина приемная, здесь Гарин кабинет…

Боков орал оглушительно: «пей!», обнимался со всеми и, спьянившись, потребовал гармонию, саратовскую, с колокольцами — и сам плясал под нее в присядку.

И снова орал:

— Контр-революция? Всех к стене! У меня вот они где, во!..

Он сжимал и разжимал кулак, стучал по столу, по стенам… А гости посмеивались, пили, славили в глаза Бокова и Ниночку, кричали ура, и «любимую» Бокова «Из-за острова на стрежень». Лунев распоряжался. В черном сюртуке, с красным цветком на груди, он носился по комнатам, угощал всех, называя себя отцом посаженным, и тенорком подтягивал нестройному пьяному хору. И за полночь далеко шумел пир.

Автомобили рыкали, светили глазасто, их рык в тихом городе слышался далеко — из края в край.

А город притаился — злой, как побитый зверь, — на улицу смотрели через щели чьи-то злые замечающие глаза.

— Советские гуляки, чтоб им…

Сам Боков пьяный, угрюмый, — ездил передом, в открытом автомобиле, и пьяненькая Ниночка за ним. Он слушал, как гости поют — радовался и гордился. И орал шофферу оглушительно:

— Лева, держи…

Веселым валом повалила Гараськина жизнь. Пестрая птица-щебетунья летает вокруг дубка, и дубку весело.

— Я тебя, Гаря, обожаю.

А Гараська обе руки протянет к птице — обнять или щипнуть, когда как. Э, да что там говорить. Все пошло, как в старинной русской песенке:

Лунев окончательно стал в доме своим; как же, сват же. Все переговаривался с Ниночкой, тайно, наедине, показывал ей какие-то бумаги, внушал ей своим воркующим баском:

— Муж, конечно, голова, но жена — шея, и может повернуть эту голову, куда хочешь. Вы, Нина Федоровна, все, вы все можете. Дайте ему вот это подписать.

Ниночка давала. Боков хмурил лоб, читал важно и при этом шевелил губами.

— Это на счет чего же?

— А ты подписывай, пожалуйста.

И Гараська ставил внизу каракульки. А через день, через два, глядишь, у Ниночки новая брошь, новый кулон или новое платье.

Лунев ходит этакий таинственный, довольный, хитренько улыбается, белыми пухлыми пальцами расчесывает шелковую бороду.

И всем хорошо. В городе теперь знали, куда надо итти со своей докукой: к адвокату Луневу. А это главное — знать, куда пойти…

В городе же докуки росли. Все новые, одна острее другой. И злые разговоры пошли про Ниночку. Но не знала она про них.

Так-то вот.

Впрочем, и у ней была порой печаль — размолвки с Боковым. Чаще это бывало в дни похмельные.

— Гаря, вот Лунин говорит… надо ему устроить. Ты его слушайся, он образованный.

— Знаем мы этих образованных. К стенке их. Только контр-революцию они разводят.

— Ну, с тобой не сговоришь.

— А ты не говори. Чего ты, баба, понимаешь? Выпьем лучше.

— Ах, как ты выражаешься… «Баба»… Пожалуйста, я тебе не баба. Привык там с бабами возиться, и думает, что все бабы.

— Аль ты по другому устроена? Гляжу вот я, гляжу на тебя кажний день, ну, никакой отлички. Все у тебя, как у других баб сделано.

— Фу-фу-фу, какой ты грубый. Я и говорить с тобой не хочу.

И хлоп дверью. В будуар к себе… А Гараська:

— Хо-хо-хо…

Выпьет, посидит, еще выпьет и пойдет мириться.

Веселым валом, веселым валом валит Гараськина жизнь в плигинском доме.

Раз вечером на лодках поехали кататься. На передней — большой, восьмивесельной, реквизированной у купца Огольцова — сидел сам Боков с Ниночкой Белоклюцкой, пьяный, клюквенно красный. Нина приказала принести ковер, и улеглась на нем, довольная, как победительница. На других лодках ехали приятели Бокова.

Поднялись до цементного завода, выехали на середину и, бросив весла, поплыли по течению, мимо города. Пили, пели, орали. Самогон на этот раз попался плохой, кого-то стошнило.

— Товарищи, дуй мою любимую! — заорал Боков.

И все нестройно запели «Из-за острова на стрежень».

Боков сидел на ковре, опустив голову, потряхивая ею, и в такт песни постукивал ногой.