Повести. Рассказы - Страница 12

Давно уже смолкли песни Красноносого, и в кабачке «Всеобщее благополучие» погасили огни. А вдова Шань все сидела, широко открыв глаза, не в силах поверить случившемуся.

Прокричал петух. На востоке посветлело, и вскоре в окопную щель проник серебристый утренний луч.

Наливаясь пурпуром, солнечные лучи легли на потолок. А вдова Шань все сидела в оцепенении, широко раскрыв глаза.

В дверь постучали, вдова вздрогнула от испуга и бросилась отпирать. На пороге стоял незнакомый человек, который что-то держал на спине, а позади него — бабушка Ван.

— Ах!.. Он принес гроб.

Накрыть гроб крышкой удалось лишь к концу дня.

Плача над сыном, вдова Шань никак не могла на него насмотреться и не давала закрыть гроб. Наконец бабушка Ван, потеряв терпение, в сердцах оттащила ее. И тогда наконец прибили крышку.

Провожая сыночка, вдова Шань отдала ему свое сердце. Чего только она не сделала! Вчера сожгли связку жертвенных денег,[49] сегодня — сорок девять свитков заклинаний «Великой скорби».[50] Обрядили мальчика во все новое. Его любимые игрушки — глиняную куколку, две деревянные чашечки и две стеклянные бутылочки — положили у изголовья. Не обнаружила упущений даже бабушка Ван, старательно пересчитав все на пальцах.

А Синяя Шкура в тот день совсем не явился. Пришлось хозяину кабачка нанять для вдовы Шань двух носильщиков и дать каждому по двести десять медяков за то, что они отнесли гроб на кладбище для бедных. Бабушка Ван снова помогла вдове Шань приготовить угощение для всех, кто здесь толкался целый день и болтал. Когда солнце начало опускаться за горы, насытившихся людей невольно потянуло домой, и все они в конце концов разошлись.

У вдовы Шань кружилась голова. Немного погодя она пришла в себя, постепенно успокоилась. Но затем у нее появилось какое-то непонятное ощущение: случилось невероятное, то, что не могло и не должно было произойти — и все же произошло. Чем больше она думала, тем больше удивлялась, пока наконец ей не открылось нечто странное: в комнате вдруг стало слишком тихо.

Вдова Шань зажгла светильник, но стало еще тише. Будто во сне, она встала, заперла двери, снова вернулась и села на край кровати. Прялка неподвижно стояла в стороне. Вдова Шань собралась с мыслями, осмотрелась — она не в силах была ни сидеть, ни стоять. Комната стала не только слишком тихой, слишком большой, но и пустой. Все вокруг превратилось в пустоту, пустота сдавила ее, не давала дышать.

Только теперь она поняла, что сын ее умер. Не желая больше смотреть на свою комнату, вдова задула светильник и легла. Она плакала и предавалась воспоминаниям о том времени, когда пряла пряжу, а Бао-эр, сидя подле нее, ел бобы с анисом. Однажды, широко раскрыв свои черные глазенки, он задумался и сказал:

— Ма! Отец торговал пельменями. Я вырасту и тоже стану торговать пельменями, заработаю много-много монет и все отдам тебе.

В то время даже пряжа, каждый ее дюйм, имел значение, будто был живым. А теперь?

На вопрос о том, что будет теперь, она не могла найти ответа.

Я говорил уже, женщиной она была простой и темной, что же она могла придумать? Она чувствовала лишь, что комната стала слишком большой, слишком тихой и слишком пустой.

И все же эта простая, темная женщина понимала, что мертвые не возвращаются, что сынка ей больше не увидеть. Вздохнув, она сказала:

— Ты должен вернуться сюда, Бао-эр! Приди же ко мне, когда я усну.

И она закрыла глаза, чтобы поскорее уснуть и увидеть сына. Она явственно слышала, как ее тяжелое дыхание заполнило тихое, большое и пустое пространство.

Наконец вдова Шань забылась и отошла в царство сна, а комната погрузилась в тишину.

Смолкла и песенка Красноносого за стеной. Пошатываясь, он вышел из кабачка «Всеобщее благополучие» и запел фальцетом:

— Мучительница моя, как жаль тебя, одинокую…

Синяя Шкура обхватил Красноносого за плечи, и оба они, смеясь, спотыкаясь и подталкивая друг друга, побрели прочь.

Вдова Шань заснула. Красноносый с приятелем ушел. В кабачке «Всеобщее благополучие» заперли двери, и в местечке Лу воцарилась тишина.

Лишь где-то во мраке еле слышно завывали псы да мчалась сквозь тишину темная ночь, будто стремясь поскорее превратиться в ясный день.

Июнь 1920 г.

В мгновение ока пролетело шесть лет со дня моего переезда из деревни в столицу. За это время на моих глазах произошло немало и так называемых великих событий государственного масштаба, но ни одно из них не оставило какого-либо следа в моем сердце, и если мне случается иногда подумать о влиянии, какое могли эти события оказать на меня, я нахожу лишь ухудшение моего и без того дурного характера, — по правде говоря, они заставляли меня все с большим презрением относиться к людям.

Но вот маленькое одно происшествие стало полным значения для меня, вывело меня из мрачного состояния духа, и я до сих пор не могу забыть его.

Это случилось зимой тысяча девятьсот семнадцатого года. Бушевал северный ветер, но дела вынудили меня с утра выйти из дому. На улице почти не встречалось прохожих. Я с трудом отыскал рикшу и велел отвезти меня к воротам С.[51] Прошло немного времени, утих ветер, улеглась пыль, передо мною расстилалась чистая белая полоса дороги, и рикша побежал быстрее. Я уже приближался к концу пути, когда вдруг оглобля коляски задела какого-то человека, и он медленно опустился на мостовую.

Это оказалась женщина с сединой в волосах, одетая в лохмотья. Она неожиданно возникла у края дороги и бросилась наперерез коляске. Рикша успел повернуть, но ее незастегнутая ватная безрукавка распахнулась от ветра и полой зацепилась за оглоблю. К счастью, рикша уже замедлял бег, в противном случае, он бы с силой налетел на женщину и она бы неминуемо расшиблась до крови.

Она лежала лицом вниз. Рикша остановился. Мне казалось, что серьезно пострадать она не могла, да вдобавок никто и не видел случившегося, и я негодовал на то, что рикша вмешивается не в свое дело, нарывается на неприятности и задерживает меня.

— Ладно, — сказал я ему, — поехали!

Рикша не обратил на мои слова никакого внимания, — может быть, он не слышал, — оставил коляску и бережно поднял женщину. Держа ее за локоть, он спросил:

— Что с тобой?

— Я очень ушиблась.

Я подумал: «Я видел, как медленно ты падала. Как могла ты ушибиться? Ты просто-напросто притворяешься, и это отвратительно. Рикша же лезет не в свое дело и доставляет себе ненужные хлопоты. Пусть сам и выпутывается».

Услышав ответ женщины и ни на мгновение не заколебавшись, рикша, все так же бережно поддерживая ее под локоть, шаг за шагом повел ее. Меня это удивило, я взглянул в том направлении, куда они пошли, и увидел здание полицейского участка, возле которого после только что утихшей бури никого еще не было. Туда-то рикша и вел женщину.

Меня внезапно охватило странное ощущение: мне показалось, что густо покрытая дорожной пылью фигура рикши сразу выросла, и чем дальше он уходил от меня, тем все больше становился, и вот мне нужно уже было закидывать голову для того, чтобы смотреть на него. И какая-то огромная сила, исходившая от рикши, все сильнее давила меня и вытесняла то «мелкое», что глубоко было спрятано во мне.

Меня как будто покинула жизнь, — я сидел неподвижно и бездумно, и сошел с коляски лишь тогда, когда увидел направляющегося ко мне от ворот участка полицейского.

Полицейский подошел ко мне и сказал:

— Наймите другого рикшу, этот вас не повезет.

Я машинально опустил руку в карман, вынул полную горсть медяков и протянул их полицейскому: — Передайте ему это, пожалуйста.

Ветер прекратился, но на дороге было по-прежнему безлюдно. Я шел и думал, и я боялся думать о себе. Я старался отвлечься от мыслей о том, что произошло, но все-таки для чего была эта горсть медяков? Чтобы вознаградить его? Да смею ли я быть судьей этому рикше? Я не умел ответить себе.