Повести о дружбе и любви - Страница 31

Мальчишка от неожиданности даже проглотил воду, которой полоскал рот.

– Мало что хотел бы! У себя в Москве будешь распоряжаться! Понял?

Заметив, что я растерялся, он взглянул на меня чуть-чуть ласковей:

– Ладно. Иди, Шурка, за мной. Ключи дам.

– Иду, – ответил я – и таким образом принял свое новое имя.

– Только горшки не разбей, – предупредил меня Саша. – А то бабушка за них нащелкает! – Он звучно щелкнул себя по загорелому лбу и добавил: – А мне за тебя от бабушки все равно попадет.

– Как это – за меня?

– Очень просто. Она мне встречать тебя приказала. А я не пошел. Что ты, иностранная делегация, что ли? Если бы еще от станции далеко было или дорога запутанная! А то так, ради церемонии… Здравствуй, мол, Шурочка! Ждали тебя с нетерпением, спасибо, что пожаловал! Не люблю я этого.

Саша взглянул исподлобья так сердито, словно я был виноват, что он не выполнил приказа бабушки и что ему за это попадет.

– Давай скажем, что ты встречал! – предложил я, желая выручить Сашу. – Ведь она не узнает.

Но он посмотрел на меня еще злее:

– Не люблю я этого!

«То не любишь, это не любишь! – с досадой подумал я. – А что, интересно, ты любишь?»

Квартирка состояла из двух маленьких комнат и кухоньки. Одна комната была такая солнечная, что в ней, не зажмурившись, стоять было невозможно. А другая – совсем темная: в ней не было ни одного окна.

– Отец с матерью давно окно прорубить хотели, а я не разрешаю, – сказал Саша.

– Почему? – удивился я.

– Там пленки проявлять здорово! Понял? Полная темнота!

– Понял. И они тебя послушались? Папа с мамой?…

– А как же! Только бабушка сперва не соглашалась. Но я ей такую карточку сделал, что она потом каждый день стала фотографироваться.

Саша кивнул на фотографию, висевшую над кроватью. С карточки придирчивыми Сашиными глазами глядела на меня исподлобья бабушка. Не только глаза, но и все лицо ее было строгое и очень властное. А лоб был высокий и весь в морщинках, которые соединялись и пересекались одна с другой.

Саша, видно, очень хорошо фотографировал, если морщинки так ясно получились.

Я, между прочим, совсем не такой представлял себе тетю Кланю, которая, по словам мамы, вынянчила ее. Я ожидал увидеть добрую и очень разговорчивую старушку. А у тети Клани губы были так плотно сжаты, словно наглухо прибиты одна к другой.

– Слушай, Шурка, зачем сейчас к дедушке перетаскиваться? – Саша через окно кивнул на пустое, заброшенное крылечко. – У него еще и дверь туго открывается. Пока будем возиться, бабушка с рынка вернется и захватит нас. Давай прямо на реку махнем. А чемоданчик твой пока под кровать задвинем.

В это время послышался топот босых пяток по деревянным ступеням.

– Вот и Липучка явилась, – сказал Саша.

– Кто-кто?

– Липучка. Моя двоюродная сестра. Через три дома отсюда живет. Ее вообще-то Липой зовут. Полное имя Олимпиада, значит. Не слыхал, что ли? Это ее в честь матери назвали. А я в «Липучку» перекрестил, потому что она как прилипнет, так уж ни за что не отвяжется.

«Везет же! – подумал я про себя. – То Веник, то Олимпиада…»

Липучка между тем беседовала с цветами. «Ой, какие же вы красавцы! Ой, какие же вы пахучие!» – доносилось с крыльца. Но вот она появилась на пороге. Это была рыжая девочка, с веснушками на щеках, с уже облупившимся, удивленно вздернутым носиком. И выражение лица у нее было такое, будто она все время чему-то изумлялась или же чем-то восторгалась.

– Ой! Внук дедушки Антона приехал! – вскрикнула Липучка, точно она с нетерпением ждала меня и наконец-то дождалась.

Тогда я еще не знал, что Липучка вообще каждую свою фразу начинает со слова «Ой!». Я очень удивился, что она назвала моего дедушку Антоном.

– Почему Антон? – спросил я.

– Ой, как же «почему»? Как же «почему»?

– Потому что он – не Антон…

Я не заметил даже, что случайно сказал в рифму. Но Липучка заметила, и ей это очень понравилось. Она стала хохотать и сквозь смех приговаривала:

– Он – Антон! Он – Антон!..

Смех у нее был какой-то особенный: послушаешь – и самому смеяться захочется.

Я прошептал про себя мамино имя-отчество: ее звали все-таки не Мариной Антоновной, а Мариной Петровной. Значит, если говорить по-липучкиному, дедушка мой был «дедушкой Петром», а вовсе не «дедушкой Антоном». Я все это высказал ей, а она вытаращила свои зеленые, как у нашего Паразита, глазищи и стала тыкать в меня пальцем:

– Ой, Сашка, посмотри на него! Не знает, как собственного дедушку зовут! А свое-то имя ты помнишь?

Саша, ухмыляясь, засовывал под кровать мой «командировочный» чемоданчик.

– Ну, накричалась? – насмешливо спросил он. – Теперь умного человека послушайте. Дедушку-то, ясное дело, Петром Алексеевичем зовут. Ты, Липучка, про это не знаешь, потому что только в прошлом году сюда приехала. А мы дедушку уж три года Антоном зовем: он у нас в школе однажды Антона Павловича Чехова изображал… Ну, в постановке одной. Мы «Каштанку» показывали. А еще «Хамелеона». А дедушка от имени Антона Павловича вел программу и на вопросы отвечал. С тех пор мы его и прозвали. Понятно?

– Понятно… – прошептала Липучка и так виновато взглянула на меня своими зелеными глазами, как наш Паразит после знаменитой истории с куриными котлетами.

– Айда на реку! – скомандовал Саша.

Запирая дверь, он шепнул мне:

– Вообще-то женщин во флот брать не полагается. Но уж приходится. А то ведь такой визг поднимет! Да и команды у нас не хватает.

– В какой флот? – не понял я.

– Там увидишь!..

Когда мы сбежали с холма на золотистый песчаный берег, Саша строго предупредил меня:

– Ты ей не верь. С виду она вон какая веселая, сверкает на солнышке, а на самом деле – хитрая и коварная…

Я с удивлением посмотрел на Липучку: она и вправду очень весело глядела на все вокруг, и рыжие волосы ее в самом деле сверкали на солнышке. «Неужели она хитрая и коварная? – подумал я. – Скажи пожалуйста! А на вид такая приветливая. Хотя мама всегда говорит, что я плохо разбираюсь в людях».

Я глазел на Липучку с удивлением – и она спросила:

– Веснушки разглядываешь, да? Много, да? Очень?…

И стала тереть свои щеки, словно хотела уничтожить маленькие, очень симпатичные коричневые точечки.

– Да нет, он просто не понял, – усмехнулся Саша. – Думает, что я про тебя сказал – коварная и хитрая. Ты, ясное дело, тоже хитрая. Но только я про Белогорку говорил. В ней ямы на каждом шагу и воронки студеные… Ты, Шурка, плаваешь хорошо?

Я неопределенно пожал плечами, потому что умел плавать только по-собачьи, а всякие там брассы и кроли еще не изучил: давно собирался, все откладывал из года в год.

Река называлась Белогоркой потому, что в ней отражались и зеленый холм, и белые домики. Липучка даже говорила, что она свой домик в воде различает. Но Саша не верил.

– А раскладушку свою, случайно, не разглядела? Или ты ее днем за шкаф прячешь?

Белогорка была довольно широкой и на вид очень безобидной рекой. Она петляла между зелеными холмами, точно убегая от кого-то, хотела замести свои следы. Над берегом нависла песчаная глыба ржавого цвета, словно огромная собака тянула к реке свою лохматую морду. А под глыбой (чтобы дождь не замочил) были аккуратно сложены причудливые ветвистые коряги, балки, доски и бревна разных цветов: белые – березовые, рыжие – сосновые, зеленовато-серые – осиновые. Тут же валялась старая калитка неопределенного цвета со сломанными перекладинами.

– Наш строительный материал, – гордо сообщил Саша. – Будем плот строить.

– Значит, у нас будет не флот, а плот? – уточнил я.

Липучка снова захохотала:

– Опять в рифму сказал! Опять в рифму!

И стала приговаривать: «Не флот, а плот! Не плот, а флот!..»

Чуть поодаль стоял зеленый шалаш, сложенный из хвойных и березовых ветвей.

– А это склад инструмента и сторожевая будка, – объяснил Саша.