Повести Ильи Ильича. Часть третья - Страница 2

Сын вспомнил про свою практику. На современном заводе, куда он устроился, были итальянские автоматические линии, менеджеры с высокой зарплатой без технического образования и инженерно-рабочий контингент из районных центров, приманенный трудоустройством и социальным пакетом. Сын помогал механикам, зацепившимся за город и вроде бы довольным своим положением. Они, не спеша, обслуживали технику, в строгом соответствии с регламентом и средними городскими заработками. Работу, которую механики растягивали на всю смену, можно было сделать за пару часов. Глубоко разбираться в механизмах не требовалось – на это был итальянский инженер.

Перспективы работы для дипломированного городского парня нарисовались скромные. Годик на линии в три смены и за деньги, которые сын зарабатывал, развозя пиццу три вечера в неделю. Потом, если освободится место механика с нормированным рабочим днем, – скучная работа и зарплата, достойная, чтобы не умереть семье с голоду. Верх карьеры – главный механик. Но для этого в течение многих лет надо еще доказывать свою лояльность. В частности, научиться обводить на чертежах фломастером нужные коммуникации, чтобы ход производственного процесса был понятен блатному молодому директору, отягощенному гуманитарным образованием. Следить, чтобы механики не болтались без дела. Умение рассчитать экструдер, на что сподобился чудак из группы сына, тоже могло пригодиться, но, вероятно, в последнюю очередь.

Николай Иванович сказал тогда обычные слова: мол, как-то надо начинать, и что все так начинали, хотя хорошо понимал их неубедительность. Очень уж хотелось вразумить, помочь, доказать, что должна быть в самостоятельной жизни светлая цель. Вот только нужные слова никак не подбирались. Скорее всего, он их и не знал. Волин вспомнил, как ему даже стало стыдно, когда он подумал, что, не зная и пытаясь доказывать, он почти присоединяется к хору обманщиков.

Вот и теперешний их ночной разговор не заладился и как-то очень быстро стал походить на все прежние. Только тон бесполезности и безысходности молодого желания пригодиться стал ярче из-за ночи и грустнее.

Говорить в целом было не о чем. Ничего конкретного. Отголоски эмоций. Обида. Серьезно надо было говорить иначе. Помочь и подсказать можно, если раскрыться друг другу. Но ни сын, ни отец пока не были к этому готовы.

Волин решил помолчать и послушать, но сыну не о чем было откровенничать. Не было у него за душой ничего, кроме не проясненных эмоций.

– Ничего ты обо мне не знаешь, – подытожил сын с грустью.

Наверное, он был прав, но только наполовину. Волин о многом догадывался, а многое мог бы понять и без рассказов, если бы захотел.

В машине Волин иногда включал музыку, которую слушал сын. Почти все бившие по голове рок-н-рольные и металлические мелодии ему хотелось выключить, но некоторые композиции, и не только лирические, ему нравились словами, в которые он пытался вслушаться. С разбором на слух английских слов у Волина было туго, а вот нехитрые русские тексты крутились в голове, пробуждая воспоминания о юношеских страстях, которые переживал теперь сын.

Стремление к абсолютной свободе, которой никогда не бывает наяву. Несправедливость, которую невозможно побороть. Отсутствие полутонов, – жизнь как яркая вспышка или как тусклая беспросветность… Он думал, что прошел это навсегда, а вот опять задумался. «Разбежавшись, прыгнуть со скалы…», – как это казалось смело! Но вот что было интересно Николаю Ивановичу когда-то давным-давно и что, как он уверен, было главным и для сына, – не прыгать, чтобы «она» раскаялась и поняла «кого потеряла», а пережить этот прыжок. Попытаться ответить на возникший вопрос жизни и смерти. «Вот я был, и вот меня не стало». Как может быть, что не стало?

Волин об этом хотел поговорить с сыном, но пока не очень понимал, что конкретно хотел ему рассказать. Что неожиданно пришел к тому же вопросу, с которым вроде бы расстался в юности? Что потерял веру в пользе своей жизни и что не больше сына понимает, зачем живет? Что в юности ситуация смерти была просто игрой, а теперь она приблизилась естественным ходом вещей?

Не до конца проснувшись, отец мучительно соображал, что ему говорить. Желания что-то подсказать или чему-то научить разбивались о действительность, которая рисовала другие направления развития и иные приложения сил, чем те, которые подсказывала совесть. Ситуация казалась патовой. Только сам сын и только своим усилием мог ее разрешить.

Так они и сидели оба, как две нахохлившиеся молчаливые птицы, не в силах рассказать друг другу то, что чувствовали, до тех пор, пока в комнату не заглянула обеспокоенная их затворничеством и уже успевшая умыться Нина Васильевна.

– Мальчики, вам включить свет?

– Ты-то хоть уйди, – сын резко поднялся.

Волин тоже встал и увлек супругу из комнаты:

– Ты не обижайся на него, он не выспался. Совсем не спал ночью. И теперь ему лучше уже не ложиться – через пару часов поедет на занятия.

– Как же он поедет? Он заснет. Надо ему запретить ехать на машине.

– Ему уже ничего нельзя запретить. Не переживай. Даже с заторами езды не больше получаса. Он не успеет заснуть.

– Ты должен ему помочь, раз взялся воспитывать, – говорила Нина Васильевна мужу, укладывая на кухне волосы. – Неужели ты не видишь, к чему может привести его агрессия? Разве можно так говорить с матерью? Это твоя вина, твое воспитание. Ты всегда говорил, чтобы я не вмешивалась. Зря я тебя слушала. Надо было воспитывать его, как Влада, не знали бы никаких проблем.

Владислав был их старшим сыном. Ему исполнилось двадцать семь. Он был женат, жил отдельно, у него было двое маленьких детей, он сам содержал свою семью, и с ним никогда не было проблем. С ним не было проблем, потому что он пошел в породу жены. А младший пошел в отца. Поэтому отец многое ему прощал, и пытался скрывать от матери и один боролся со многими неприятностями.

Мать не знала, как он забирал его из милиции, куда тот с товарищами попал в день своего рождения, в четырнадцать лет, когда пил пиво в городском саду, и как они ходили с классной руководительницей на административную комиссию, где их положительного сына поставили на учет.

В шестнадцать лет с подсказки матери про запах табака от одежды он нашел у сына сигареты и опять постарался ее не беспокоить. Ему повезло, сын смог понять и отказаться от табака, – и боль отца понял, и привычка у него еще не сложилась.

Но еще не раз сжималось отцовское сердце. И когда слышал про кальян. И когда вынужден был подкидывать информацию про алкоголь. И когда пришлось самому показывать пример, совсем бросив выпивать, но вместе с этим и бывать на товарищеских посиделках, ходить в гости и даже символически поддерживать компанию на работе, – отказаться от многих привычек, скрашивавших будни.

И табак, и алкоголь, и другая дурь приходили не только с улицы, но и из школы, и из спорта, куда Волины рано отдали сына, надеясь, в том числе, отвезти его от уличных соблазнов. Николай Иванович не забыл, как половина спортивной команды сына вдруг начала страдать утренней апатией и прикусанной верхней губой, а, убираясь дома, родители стали находить пустые бутылки с выплюнутыми разжеванными грязно-зелеными зернышками насвая. Спортсмены часто как дети. Насвай они посчитали допустимым баловством, раз он не сажает легкие, как никотин.

Что Волина всегда удивляло, и о чем он несколько раз даже пытался заговорить с женой, чуть не выдав мужские тайны, – почему родители всегда должны быть настороже и следить за своим ребенком? Ведь пьяниц в их роду не было, курильщиков и тунеядцев – тоже. А получалось, что улица сильнее семьи. Что родителям трудно защитить детей. Что род не может или не умеет помочь. И как он не думал, не приходило ему в голову никакого другого могучего и таинственного противника, разрушающего семью и уводящего детей с правильного пути, кроме государства. И каждый новый бой за сына ожесточал Волина против государства.

Приехав на работу раньше обычного, Волин продолжал прокручивать в голове и тревогу за сына, и последние размолвки с супругой, а потом вдруг сердце так защемило болью за них, что захотелось заплакать, пока он был один. И он даже заплакал, но так, как мог бы плакать и под чужими взглядами, – сухо и без слез, отчего сердечная тоска только усилилась и захватила все его мысли.