Повести и рассказы - Страница 6

Кабачки в местечке Лу особые, не такие как везде. Здесь прямо на улицу выходит огромный, в форме наугольника прилавок, где обычно держат наготове кипяток, чтобы подогревать желтое рисовое вино.[1] Около полудня, а то и к вечеру, после трудового дня, рабочие заходят в кабачок выпить чарочку-другую; лет двадцать назад она стоила всего четыре медяка, а теперь – все десять. Опершись на прилавок, посетители отдыхают, попивая теплое вино. Еще за один медяк можно взять па закуску блюдечко побегов бамбука, сваренных в соленой воде, или бобов с укропом, а за десять медяков – заказать что-нибудь мясное. Впрочем, у посетителей в простых куртках таких денег не бывает. Ну а те, что в длинных халатах, проходят в комнатку за перегородкой и, заказав там вино с закусками, выпивают сидя, не спеша.

Двенадцати лет я поступил мальчиком в кабачок «Всеобщее благополучие», стоявший при въезде в город. Помнится, как хозяин мне сказал:

– Какой-то ты придурковатый! Пожалуй, не сумеешь угодить посетителям в халатах. Поработай-ка за прилавком.

С посетителями в куртках можно было не церемониться, только они много болтали, шумели и надоедали своими придирками. Зачастую лезли смотреть, как переливаешь вино из кувшина в чайник, не подливаешь ли заранее воды, в успокаивались, лишь проследив за тем, как греется чайник, опущенный в кипяток. Разбавлять вино при столь неотступном наблюдении было, разумеется, невозможно, и спустя несколько дней хозяин решил, что я с этим делом не справился. Не выгнали меня лишь благодаря моему поручителю, лицу весьма влиятельному, но теперь я должен был выполнять скучнейшую обязанность – подогревать вино.

С тех пор я только этим и занимался, целыми днями стоя за прилавком. Промахов я больше не допускал, но меня мучили однообразие и скука. При виде сурового лица хозяина и хмурых посетителей, редко бывавших в хорошем настроении, пропадала всякая охота веселиться. Некоторое оживление вносил лишь Кун, изредка заходивший в кабачок. Вот почему он мне и запомнился.

Единственный из всех посетителей в халатах, Кун И-цзи пил вино, стоя у прилавка. Это был человек высокого роста, с всклокоченной седоватой бородой и иссиня-белым морщинистым лицом, покрытым рубцами. Халат он носил такой грязный и рваный, будто его не стирали и не чинили лет десять. Он так обильно уснащал свою речь архаизмами, вроде дабы и паки, что его почти никто не понимал. Фамилия его была Кун, и прозвали его Кун И-цзи, по трем лишенным смысла иероглифам «кун и цзи», с которых начинаются школьные прописи.[2]

Стоило Куну подойти к кабачку, как его тотчас же поднимали на смех.

– Эй ты, – кричал кто-нибудь, – опять тебе рожу поцарапали?

Но Кун, будто не слыша, молча подходил к прилавку.

– Подогрей две чарки вина и порцию бобов! – И тут же выкладывал девять медяков.

– Опять небось что-нибудь украл? – дразнили его завсегдатаи.

– Ну, как это можно ни с того ни с сего возводить на честного человека напраслину? – отвечал Кун, широко раскрыв глаза.

– Какая уж там честность! Позавчера я собственными! глазами видел, как тебя лупили за то, что ты украл книгу у Хэ.

Кун багровел, на лбу у него вздувались жилы, и начинал с жаром доказывать:

– Взять книгу не значит воровать… Взять книгу… Для образованного человека дело обычное… Разве это воровство?

Затем следовало нечто непонятное, вроде «Совершенный муж тверд в бедности»,[3] «дабы», «паки», и все в таком духе. Раздавался дружный хохот, и кабачок наполнялся весельем.

Про Куна говорили, что когда-то он учился, но всякий раз проваливался на первом же экзамене и так и не нашел себе другого дела. Он беднел, опускался все ниже и докатился до того, что стал попрошайкой. Счастье еще, что у него был красивый почерк и он мог заработать на чашку риса перепиской книг. Но у него, увы, были дурные наклонности: он отличался леностью и к тому же еще любил выпить. Поработает несколько дней, а потом исчезает вместе с книгами, кистями, бумагой и тушечницей. После нескольких таких случаев его перестали приглашать на работу, и ему не оставалось ничего другого, как воровать. Зато у нас в кабачке он вел себя даже лучше других и почти никогда не брал в долг. Изредка, правда, у него не оказывалось наличных и его фамилия появлялась на доске должников; но обычно не проходило и месяца, как он расплачивался, и имя его с доски исчезало.

Выпив полчашки вина, Кун успокаивался и становился таким же бледным, как всегда.

Но тогда его снова кто-нибудь начинал донимать:

– Верно, Кун, что ты грамотный?

Однако Кун смотрел на спрашивающего с пренебрежением, не удостаивая его ответом.

– Что же ты и до полсюцая[4] не дотянул?

Тут Кун сразу же сникал, становился серым и в волнении начинал сыпать своими «дабы» и «паки». Опять раздавался взрыв хохота, и бурное веселье охватывало кабачок.

Мне тоже разрешалось посмеяться вместе со всеми – за это хозяин меня не ругал. Более того, завидев Куна, хозяин сам задавал ему вопросы, чтобы позабавить завсегдатаев. Понимая, что разговаривать с ними невозможно, Кун начинал болтать с детьми. И однажды обратился ко мне.

– Ты учился грамоте?

Я небрежно кивнул головой.

– Учился?… Ладно, сейчас я тебя проэкзаменую. Как пишется знак «аписа» из названия блюда «бобы с анисом»?

«Попрошайка, а еще экзаменовать меня собирается!» – подумал я и отвернулся, не обращая больше на него внимания. Так и не дождавшись ответа, Кун ласково проговорил:

– Может быть, не умеешь писать?… Я научу. Запомнишь? Эти иероглифы нужно знать. Станешь хозяином, пригодятся, чтобы написать счет.

Подумав про себя, что до хозяина мне еще далеко и что на бобы с анисом даже хозяин никогда не выписывает счетов, я не знал, смеяться мне или сердиться, и лениво протянул:

– Без тебя знаю. В этом иероглифе два знака – наверху знак «трава», а внизу – «возвращаться».

Кун И-цзи очень обрадовался, постучал по прилавку своими длинными ногтями двух пальцев[5] и одобрительно кивнул головой: