Повести и рассказы - Страница 36

В последнее время Фан Сюань-чо полюбилось выражение «разница невелика». Оно стало у него чем-то вроде присловья, и он без конца повторял его не только вслух, но и мысленно. Прежде он то и дело говорил «все равно», но, видимо, решив, что это недостаточно солидно, заменил «все равно» на «разница невелика» и уже не расставался с этим выражением.

Эта обычная формула, открытая Фаном, порой наводила его на грустные размышления, но гораздо чаще успокаивала. Прежде он возмущался, видя, как старики подавляют молодежь, но теперь стал рассуждать иначе: ведь наступит время, когда эта молодежь будет также чваниться перед своими детьми и внуками, – вот и выходит, что никакой несправедливости тут нет. Прежде он возмущался, видя, что солдат бьет рикшу, теперь же стал рассуждать иначе: если бы рикша стал солдатом, а солдат тащил коляску, то бывший рикша, вероятно, так же бил бы бывшего солдата. Значит, не стоит об этом беспокоиться.

Однако с появлением новой идеи Фана изредка стали мучить сомнения. «А не самообман ли это – намеренно открыть себе путь к отступлению только потому, что не хватает мужества бороться с нашим испорченным обществом? – думал он. – Ведь так недолго стать равнодушным к добру и ко злу. Пожалуй, лучше отказаться от этой идеи». Но как бы вопреки его воле новая идея все прочнее укреплялась в его мозгу.

Впервые Фан обнародовал свою новую идею на лекции в пекинской школе «Изначальное добро». Коснувшись исторических фактов, он упомянул, что «современные люди недалеко ушли от древних», что все люди «по своей природе близки друг другу»,[1] а в конце стал рассуждать о современных студентах и чиновниках:

«Нынче в обществе стало модным ругать чиновников, особенно крепко поносят их студенты. Однако чиновники не есть какое-то особо созданное природой племя. Они обыкновенные люди. Среди них немало бывших студентов, но разве они чем-нибудь отличаются от старых чиновников? „Место меняется, а все остается по-прежнему“. В их мыслях, речах, поступках и манерах не найдешь и капли различия… Кстати, и в студенческих организациях часто не обходится без злоупотреблений! Но разве же стараются при этом, как говорится, загасить огонь и развеять дым? Разница невелика… Но именно это и вызывает тревогу за будущее Китая…»

Двадцать с лишним учащихся, сидевших в разных концах аудитории, восприняли его слова по-разному. Одни в нем разочаровались, другие решили, что он прав, третьи возмутились, приняв его слова за святотатство по отношению к современной молодежи, а некоторые многозначительно улыбались, считая, что Фан выгораживает самого себя: ведь он был по совместительству и преподавателем, и чиновником.

На самом же деле все они ошибались. Попросту Фан Сюань-чо сегодня опять ощутил недовольство. А пустые рассуждения о недовольстве помогали ему довольствоваться своей судьбой. Не сознавая собственной лени и никчемности, он, в общем, чувствовал себя человеком, не склонным к каким-либо действиям, и был вполне доволен своей участью. Когда директор школы несправедливо заподозрил в нем нервнобольного, Фан и пикнуть не посмел, думая лишь о том, как бы под ним не закачалось кресло. Когда учителям свыше полугода не выплачивали жалованье, для Фана стало особенно важным его жалованье чиновника, и на службе он тоже не открывал рта. Причем он не просто молчал. Когда учителя потребовали уплаты жалованья, он втайне считал, что слишком уж громко они кричат, не сообразуясь с обстановкой. И возмутился, лишь услышав, как чиновники, его сослуживцы, издеваются над учителями. Правда, возмущение его быстро прошло, стоило ему подумать: «Возможно, самим чиновникам не хватает жалованья, они ведь не учительствуют, как я».

Нуждаясь в деньгах, Фан все же не вступил в учительскую организацию, хотя во время объявленной учителями забастовки на лекции не ходил.

«Выйдете па занятия – выдадим деньги», – такое заявление правительства раздосадовало Фана: учителей приманивают, будто обезьяну бананом. Какой-то великий педагог сказал: «Учителю, который в одной руке держит книгу, неблагородно другую руку протягивать за деньгами». – И он по всей форме излил свое недовольство на жену.

– Эй! Это что же, у нас только два блюда? – сказал он, поглядев на рис и овощи за ужином в тот день, когда услышал это «неблагородно».

Фан и его жена не получили современного образования. У жены даже не было школьного имени или изящного прозвища,[2] поэтому он не знал, как ее называть. По-старому, ее, конечно, можно было звать госпожой, но ему не хотелось быть слишком консервативным. Тут он и придумал оклик «Эй!». А у жены для обращения к нему не было даже этого «Эй!». И он привык принимать в свой адрес ее слова, если она говорила, обернувшись к нему лицом.

– Пятнадцать процентов, полученных в прошлом месяце, вышли… Рис – вчера… Легко ли было достать его в долг! – сказала она, стоя напротив него у стола.

Он ответил:

– А еще говорят, что неблагородно со стороны учителя требовать жалованье, Эти твари как будто не понимают, что человеку нужна еда, а для еды нужен рис, а чтобы купить рис, нужны деньги. Даже такими простейшими знаниями не обладают…

– Верно. Как купить рис без денег, как приготовить еду без риса…

Фан надулся, видно, рассердился на жену за то, что она повторила его слова и таким образом ее ответ совпал с его рассуждениями на тему «разница невелика». Он отвернулся и этим, как всегда, дал ей понять, что беседа закончена.

Учителям выдали немного денег лишь после того, как они под пронизывающим ветром и холодным дождем пошли к зданию правительства[3] требовать выплаты жалованья.

У ворот Синьхуа[4] полиция оттеснила демонстрантов в липкую грязь, у некоторых были в кровь разбиты головы. Не шевельнув даже пальцем, Фан тоже получил деньги. Он собирался погасить часть старых долгов, но оказалось, что ему не хватает довольно крупной суммы, – дело в том, что чиновникам тоже задержали выплату жалованья. Тут даже самые бескорыстные, ничем не запятнанные служащие поняли, что необходимо требовать выдачи денег. Тогда Фан, как преподаватель, стал сочувственнее относиться к учителям. И хотя, по обыкновению, не присутствовал на собрании, где было принято решение продолжать забастовку, но добровольно ему подчинился и на занятия не ходил.