Повести и рассказы - Страница 145

Ну и что с ними делать? Пусть растут как хотят? Пусть с холодной усмешкой зачеркивают все и вся? Переубеждать смешно. И нет ли в нашем старании внушить им некое уважение к ушедшим и уходящим, о которых они знать не знают (назову хотя бы Юрия Казакова и Виктора Соснору, Ярослава Смелякова и Юрия Левитанского) — нет ли в этом смешного и нелепого желания продлить свою эпоху, в которой нам было интересней? Не скажу уютней — страшнее, но интересней. Иная книжка вызывала волнение в народе, как вызывает волнение в народе землетрясение. Иная строчка за двое-трое суток облетала всю страну… Сегодня только самоубийство поэта может на секунду остановить быстрые шаги читающей публики. Вот — почитали Бориса Рыжего, покончившего с собой, — и тут же забыли…

Очень хотел бы надеяться, что Виктор Петрович Астафьев избежит забвения — слишком глубоко он задел душу народа, слишком всерьез веровал в художественное, яркое слово. Может быть, хотя бы к его книгам мы привьем любовь у нового поколения в Сибири… и в частности, в лицее.

Помню, покойный Константин Симонов сказал на своем банкете: до сего дня я работал на себя, а теперь, оставшуюся часть жизни, буду работать на других, на вас, мои друзья. Никак не сравниваю себя с этим многажды лауреатом Сталинской премии, да и в самом деле великим человеком, но могу сказать так: не написав того, о чем мечталось, я слишком рано, наверное, начал работать на других. Журнал «День и ночь» отнял у меня не 11 лет, а, пожалуй, в два раза больше. Да и депутатство в горбачевском Верховном совете, когда практически никаких прав у нас не было, все в руках политбюро, а люди поверили, и два с половиной года мы что-то пытались делать, помочь ветеранам, больным, репрессированным…

Сделали только одно — сломали рога КПСС. Кажется, только с седьмого захода… И казалось бы, все видели: к т о расколол СССР, к т о ради власти шел на все… И все равно — до сих пор чувство вины в каждом из нас. Отсюда — самоуничижение в самой открытой форме литературы — в стихах.

Но, с другой стороны, никто из поэтов, которых я обожаю, никогда не хвастался своей судьбой — ни Лермонтов, ни Блок… ни Астафьев.

Мои планы? Дописать романы «Зерцало юности» и «Война с Москвой». Мои надежды? Может быть, наконец, и в Красноярске поставят мои пьесы. С ТЮЗом не получилось… менялось руководство… а мюзиклы я не пишу… Кстати, моя лучшая на сегодня пьеса «Страшная сказка про любовь», как мне сообщили, идет в Волгограде и Чебоксарах… А в Чите — «Стая, скованная цепью» — про декабристов… А в Москве сейчас в двух театрах рассматривают возможность постановки пьесы про ветеранов войны «Вниманию отдыхающих»…

А стихи — пишутся по слову, по строчке, по строфе днем и ночью, наяву и во сне… пока жив.

Поэты, в отличие от политиков, не умеют скрывать своих чувств и вечно «подставляются», распахивая душу перед читателями, признаваясь им в самом тайном и сокровенном. Но чудо поэзии в том, вероятно, и заключается, что исповедь поэта находит отклик в чужих сердцах. Поэты как дети — не устают объясняться в любви всему миру и надеются на взаимность. А ведь мир жесток, и с возрастом лишь накапливается горечь разочарований…

Впрочем, мой сегодняшний собеседник, Роман Харисович Солнцев, — не только поэт. Будучи автором многих повестей и рассказов, он хорошо разбирается в прозе жизни, а его опыт работы для театра помогает ему постигать тайную драматургию быстротекущей реальности. Кроме того, он является сопредседателем Союза российских писателей, директором Сибирского филиала Русского ПЕН-центра, главным редактором литературного журнала для семейного чтения «День и ночь», инициатором многих издательских проектов. А начали мы разговор, как и водится, с воспоминаний…

— Читая это стихотворение из твоей новой, еще не изданной книги «Напоминание о счастье», я невольно вспоминаю твои же давние стихи: «Мне двадцать шесть, рыжеет волос, и сух мой голос в телефон. Подходит лермонтовский возраст, торопит он, торопит он…»

— Мы же все жили с оглядкой на великих… Не из самонадеянности, конечно, но из суеверия. Кстати, вчерашней ночью я записал совсем уж горестные строчки: «Глупость непостижная уму. Упустить свой жребий не боишься? Пушкин спит понятно почему. Ну а ты-то спать чего ложишься?» Ведь если честно — не сделано и десятой доли того, о чем мечталось. Да и мечталось не так дерзко, как должно мечтаться в молодости. Смотрю на сегодняшних молодых людей с восторгом — какие смелые, уверенные… Или играют в эту уверенность? Но нам и это было невозможно. Шибко умных, шибко смелых охолаживали. Мы, кривой травкой вылезшие из-под красной плиты, долгие годы считались молодыми — государство поощряло инфантилизм. Пионеры до 14 лет, комсомольцы до 30, а то и 40… власти это нравилось. Еще недавно писатель в 50 лет шел по разряду молодых…

— А у того же Лермонтова, в повести «Вадим», есть брошенная мимоходом фраза: «В комнату зашел старик лет сорока…»

— Мы же в сорок считались юношами… Поощрялось презрение к «мещанству», к быту, к семье… только поезда, только сиреневый туман, только вперед, в неведомое… И до старости — ты скиталец… Дешевая, не слишком раздумывающая рабочая сила для государства… Могу вспомнить те же наши дни на целине, и прямо над нами, в небе Казахстана, испытания атомной бомбы… Конечно, в затянувшейся молодости было и светлое что-то: романтизм, наивность… Вот почему в России было (и осталось) столько стихотворцев. Ни в одной стране мира нет столько поэтов, как у нас. Но когда не воспитываются бойцовские качества, крушение иллюзий неизбежно. И сейчас маятник пошел в другую сторону — сплошь и рядом искушение силой, пропаганда разных форм борьбы, драки, внедрение в кисельные мозги юных людей жестокой философии одиночества, недоверия к кому бы то ни было. Об этом я не могу не думать, работая в Красноярском литературном лицее, да и во время встреч с молодежью в школах и вузах города.

— Насчет инфантилизма ты прав, конечно. Хотя можно вспомнить и о том, как нам постоянно ставили в пример 16-летнего Гайдара, который командовал полком…

— Да, но в те годы нигде ни одной строки не было о том, какая расплата ожидала Аркадия Петровича за такое раннее взросление: водка и психушка. Потому что не мог он забыть, как расстреливал из пулемета хакасские села… Как же найти золотую середину в искусстве? Или, как говорили в древности, золотое сечение. Чтобы в книге была и правда, и красота, и духовность, и чистота дыхания. Ведь в России книга всегда была чем-то большим, нежели просто кучей склеенной бумаги для развлечения. Вот и приходится задаваться вопросом: а ты-то что пишешь? А ты-то куда зовешь? Или просто пятки щекочешь, или на ночь страшилки рассказываешь?

— Ну и как ты отвечаешь на эти вопросы?

— Отвечаю делом. Нынче у меня на выходе несколько повестей, написанных в последние годы. Некоторые из них печатались в «Новом мире», например, «Иностранцы». Две повести были в журнале «Нева», одна выдвигалась на букеровскую премию. Но где достать эти журналы? Их не в каждой библиотеке нынче выписывают — дорого. Книги же, изданные в провинции, до Москвы не доходят, критики их не видят, по телевидению про них не расскажут. Сегодня знают или тех, кто уже был известен в доперестроечное время (впрочем, многих и подзабыли), или тех, кто пишет детективы. Что касается стихов, они издаются и в Москве, и в провинции крохотным тиражом, в 100, 300 экземпляров. Если 2 тысячи — это уже успех (и риск для издателя). Вопрос: что делать? Делать то, что и делал, — работать по совести. Здесь для меня великий пример — Виктор Петрович Астафьев, мудрец, поэт, восхитительный рассказчик. Жадный интерес к жизни, страстная любовь к свету и тьме (да, и тьма нужна человеку!) дарят ему творческое долголетие.