Повести и рассказы - Страница 10
— Конечно, не все, не все быстрые его арии выдерживают такой развертки. Ведь в медленном темпе не спрячешься за виртуозные игрушки, за облачко каденций. Разумеется, космос Моцарта выше. Но повторяю, если бы Сальери не встретился с Моцартом, он бы остался оригинальным ярким композитором. Ведь он чем отличался, прежде всего? Он был государственник. Смейтесь-смейтесь! — оскалил Сашка изломанные зубы. — Вы же над Верди не смеетесь? Над Беллини не смеетесь, у которого даже волшебная «Норма» начинается с гимна во славу родины! Моцарту все эти дела бы до фени… он гражданин мира!
А Сальери, да еще чужак, на чужой родине, сочинял грандиозные зрелища с хорами. Почему его, кстати, и увешивали орденами. Вот скажите мне, в советскую эпоху был ли хоть один крупный композитор, который обошел историческую тему? «Александр Невский» Прокофьева…
Симфонии, да и песня «Родина слышит» Шостаковича… Правда, к государственному пирогу рвались и всякие Дзержинские… Мурадели… но это издержки. А вот был гениальный мелодист Гаврилин… недавно умер… вы знаете его?
Мы с Юрой переглянулись. Кажется, по ТВ показывали какую-то оперетту или балет на его музыку?
— Да, да!.. — захихикал Сашка. — Да!.. «Анюта». Там танцевала великая Екатерина Максимова. Но у Гаврилина куча прелестных мелодий, песен, которые еще не поют… но запоют, как немцы запели Шуберта через сто лет. Так вот, Шостакович, Прокофьев — это Сальери, не встретившиеся в рост с Моцартом. Почему мы их и знаем, а Гаврилина не знаем! У нас государство чугунное, стоит на крови, и нам не до мелодий. Если бы Гаврилина эта сраная партия по время поддержала, сделала своим знаменем, Шостакович и Прокофьев потускнели бы, как фигурки из свинца… Был, правда, мелодист Соловьев-Седой, но старик все же прогибался… партия требовала мажора, мажора! В итоге, советскую песню создали «Дуня» и Блантер… победили еврейские ритмы и интонации, я ничуть не против… я к теме «чужой среди своих».
Налейте мне треть стакана, мне больше нельзя. И дайте я помолчу.
Вдали, на помосте, его коллега за электронным инструментом негромко тренькал мелодии из репертуара Ласта. В углу некая братва, обнявшись, пела «Поедем, красотка, кататься». Ближе к нам швейцар, похожий в форме на генерала, и хмурый милиционер выводили на воздух толстого, расшумевшегося господина, который бросал им в лицо сотенные бумажки, а их подбирала официантка и заталкивала ему же в карманы пиджака.
Вскоре вокруг нас все столы были уже пусты, ресторан закрывался, официантки собирались домой, нам принесли в виде исключения еще одну бутылочку холодной водки, и мы быстро ее распили. Нам передалось волнение Сашки, и нам никак не хотелось расставаться с ним. Главное, мы предчувствовали, что Сальери лишь повод для какой-то исповеди нашего знакомого…
В самом деле, что ему Сальери? Какое до него дело?
— Мы сейчас! — хрипло бросил Сашка метрдотелю, когда тот издали укоризненно покачал лощеной головой, весьма похожей на голову великого артиста прошлого века Вертинского. Одно лишь отличие — у метрдотеля обширное пузо и массивные кулаки. — Сейчас, милый.
Посидев минуту с сомкнутым ртом, поглаживая темно-вишневую скрипочку на коленях, Сашка тряхнул головой, сорвал парик с лысины и кивнул, призывая нас слушать дальше.
— Не подумайте, не антисемит… у меня отец наполовину молдаванин, а мать украинка… а там и турки прошли, и татары… Я вот о чем.
Когда-то я выступал на конкурсе юных скрипачей. Со мной вровень шел славный такой парнишка Ваня Чунин. Играл он хорошо, врать не буду.
Но я играл немного получше. И первое место светило мне, а это — поездка в Европу, слава и прочее. И вот объявляют: победил Ваня.
Стоим мы с ним рядом — он такой светленький, волосы соломенные, кудряшками, как у Есенина. А я худой, чернявый… Мне потом один профессор рассказал, как шло обсуждение. По первому разу проголосовали — пятеро против двух, Гран-при дать Гуренко. Но тут слово берет парторг консерватории, также член жюри. Говорит: вы подумайте, кто лучше представит за рубежом Советский Союз, русскую скрипичную школу. (А она такая же русская, как и одесская…)
Посмотрите на открытое доброе лицо Ивана Чунина, а потом на темное, несколько болезненное лицо Гуренко. Спору нет, он талантлив, но кто знает, что он там выкинет… Конечно, решайте, как вам подсказывает вкус, партийная совесть, я не давлю. Проголосовали еще раз… и я думаю, вам результат ясен. Точно также выбирали первого космонавта… Герман Титов и красив, и умен, и стихи пишет… нет, надо попроще… своего, не шибко говорливого, предсказуемого паренька. В итоге Титову сломали жизнь. Идем-идем!.. — заискивающе взмолился Сашка к другому администратору ресторана, угрюмой женщине в мужском костюме при бабочке, которая стояла в дверях и показывала на часы. — Анечка, простите! Мы договорим на улице.
Одна из официанток подала Сашке чехол от скрипки, он спрятал скрипку в чехол и обнял, как ребенка. Мы поднялись.
— Почему на улице!.. — воскликнул я. — Есть же теперь куча всяких баров… ночных кабачков…
— Но там после двенадцати дорого.
— Да плевать! — зашумели мы с Юрой. Хотя у меня в карманах оставалась лишь половина пенсии, да у Юры с тысячу рублей телевизионных денег за рекламный клип.
— Ну, если вы не торопитесь, господа.
А даже если бы и торопились. История, рассказанная Сашкой, очень напоминала историю о том, как утверждали меня начальником экспедиции (у меня отец был в плену) или историю, как Юрке не дали сыграть в молодости Павку Корчагина, потому что был черноглаз. Тогдашнему главному режиссеру втемяшилось, что главный герой гражданской войны должен быть с синими глазами, и конечно же белокурым. А Юра, как и Сашка, черняв.
Мы вышли на улицу, летняя ночь была обворожительна, звезды над головой сыпались во все стороны. Хотелось декламировать… это у Маяковского?
Выпитое давало знать, Юра начал насвистывать довольно фальшиво арию герцога из «Риголетто», Сашка подал мне чехол и, перебив Юру, заиграл на своей скрипочке чудную колыбельную Моцарта.
Мы увидели светящуюся надпись: «Заходи, дорогой» и вместе с нашей музыкой спустились в погребок. Здесь обслуживали южные мужчины, водка пахла чачей, но было неплохое красное вино, Сашка сказал, что это не подделка, мы взяли по бутыли (объем 0,7 литра, раньше такие посудины назывались «гитлер»). И наш удивительный знакомец продолжал:
— Ребята, не трагедия для человечества, когда сталкиваются Моцарт и Сальери, но трагедия для государства, если Моцарт здесь мусор… как и милиция, кстати, мусор по фене… Мусор и менты — вот вся Россия.
— Осторожно! — предупредил его Юра, заметив, как в погребок сошли два милиционера. Они, конечно, услышали слова Сашки, и все бы ничего, если бы он вдруг не захорохорился:
— А что?.. если появляются оборотни в погонах, я должен молчать?!
Меня слушал в зале Косыгин и плакал. Не Касьянов, суки, а Косыгин.
Это большая разница. Как между жопой и абрикосом. Ты, иди сюда!.. — и Сашка, кивнув толстому, наверное, главному милиционеру, сыграл на скрипке известную всем в России мелодию: тата-тита-тата. Которая читается: «А пошел ты на х…»
Когда нас служители порядка, от которых самих пахло, взяли за локотки, Юра возопил хорошим актерским баритоном:
— Дайте рассчитаться, вы! Если вы привыкли на халяву, то мы, как честные граждане… — и тут же получил резиновой палкой по голове.
Рассчитался я, причем с нас взяли весьма мало — наверное, торопились выпроводить вон странных посетителей.
И милиционеры нас повели в милицию — это через улицу, в здание с решетками на окнах.
Вот и дежурный за стеклом встал из-за стола, приветливо улыбается.
Хоть какая-то забава на ночь. Интеллигентные люди, не бомжи, с интеллигентами можно повеселиться.
— Вещи на стол, — скомандовал толстый мент, кстати, лицом своим добрым, бабьим, очень похожий на прекрасного, ныне покойного дирижера и композитора Светланова. А вот поди ж ты, какой суровый!