Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией] - Страница 179

— И я считаю, что прав, — поддержал Смирнов. — Раз не доказано обратное.

— Допустим. — Николай Федорович прошелся по кабинету. — Значит, от золота они отказались? Будут брать только платину?

— Факт! — широко улыбнулся Генка.

— Почему факт? — остановился Николай Федорович.

— Вспомните, как они подставили нам Лабковского. — Генка начал горячиться. — Зачем? Чтобы мы слушали этого Лабковского и верили каждому его слову! Например, они продемонстрировали Лабковскому ссору Володина и Ананьевой! И мы должны в эту ссору верить! На самом-то деле весь их расчет строился именно на интимных отношениях Ананьевой и Володина, на их любви! А это все лопнуло!

— Допустим, — снова сказал Николай Федорович. — Значит, они хотели, чтобы мы верили Лабковскому. Хотели с помощью ничего не подозревающего Лабковского отвлечь нас от своей основной операции. А от какой? От золота или от платины?

— Трудный вопрос, — неуверенно произнес Генка. — Но мы договорились верить Пашутину. Выходит, от платины.

— Есть еще один вопрос. — Николай Федорович усмехнулся. — Что такое ссора Зины и Вити? Зачем нам об этой ссоре знать? И какую точную цель преследовали бандиты, извещая нас об этой ссоре?

— А знаете что? — встрепенулся Смирнов. — По-моему, я цель понял. Они как хотели? Чтобы мы вначале поверили Лабковскому, начали активно разрабатывать версию «Ананьева — Володин», потом поняли, что это пустой номер, и нас просто-напросто хотят отвлечь от основной операции. Тогда, по их расчетам, мы плюнем на Володина и Ананьеву и начнем искать настоящую проблему. Тут-то и появится Пашутин со своей версией чистой платины. И мы на эту версию клюнем. А на самом деле…

— Они возьмут золото? — насмешливо перебил Миронов. — А как? Зина им ничего не даст. А и даст — его не вынести с завода. Охрана удвоена…

— Подождите, — остановил его Николай Федорович. — Смирнов дело говорит. Мы сможем поставить наших людей рядом с кладовой?

— Нет, — сказал Миронов. — В этом коридоре одна дверь — в кладовую. А в кладовой — только шесть метров площади, сейф в стене и столик Ананьевой. Никого не спрячешь.

— Понятно, — Николай Федорович задумался. — Тогда есть только один выход, чтобы не рисковать. Нужно уже сейчас, сегодня, обмануть преступников. Это я возьму на себя. До завтра.

Домой Николай Федорович пришел вместе с Генкой поздно. Нина накрыла стол.

— Ну, мужчины, отличились. В кои-то веки все за одним столом!

— Бати нет, — посетовал Генка.

— Здесь я, — Виктор вошел в столовую, вытирая шею мохнатым полотенцем. — Прошу извинить, нетерпением горю: как успехи?

— А никак, — беспечно пожал плечами Николай Федорович. — Скажи, Виктор, ты помнишь «Санько»?

— В лицо? — Виктор сел к столу. — Лоб высокий, широко поставленные глаза, уши слегка оттопырены, нос прямой, губы полные, уголки рта вверх. Типичный русак. Почему спрашиваешь, батя?

— Никто его не помнит, — сокрушенно сказал Николай Федорович. — А у меня такое ощущение, что он, мерзавец, на заводе ходит и вроде бы посмеивается. Есть у меня одна идея.

— Давай обсудим, — сказал Виктор.

— Допустим, я завтра обращусь к руководству завода и попрошу собрать всех рабочих и служащих разом. Проинформируем: так, мол, и так, на заводе кто-то готовит тяжкое преступление. Кто конкретно, не знаем. Просим всех проявлять бдительность и осторожность. Как?

— Ну, а если ничего не найдем? — сказал Генка. — Что о нас подумают? Что мы паникеры и, того хуже, провокаторы! Ловить жуликов — наше дело. А у рабочих свои заботы.

— Тогда как же ты понимаешь связь с народом? — спросил Николай Федорович. — Что значит помощь народа милиции? Графа в отчетах?

— Почему, — Генка смущенно посмотрел на деда. — Заявляют нам! Дружины опять же…

— Дружины есть дружины, — заметил Виктор. — Это представители народа, облеченные полномочиями по закону. А помощь народа — это несколько шире.

— Шире, — насмешливо повторил Генка. — Это не ответ!

— Я над этим думаю, можно сказать, с первого дня службы. Серьезный вопрос. Только если говорить честно, не оказывает нам пока народ той помощи, на которую мы рассчитываем. Ты, Гена, обронил слово, а не задумался над ним. Пишут заявления, верно. Есть такая форма помощи нашим органам. Форма — всего лишь один из видов. Мы с вами не первый год работаем, знаем, что такое заявления. Порой односторонняя штука, а порой и слепая. А почему? Кто виноват? — рассуждал Николай Федорович.

— Сами виноваты, — сказал Виктор. — Любим поговорить о народе, завели соответствующие графы в отчетах, а если честно, не очень доверяем этому народу.

— Так уж и не доверяем, — задиристо сказал Генка. — Кто это не доверяет? Ты, батя? Или ты, дед?

— А ты не указуй, — усмехнулся Николай Федорович. — Пальцем тыкать легче всего. Прав Витька. Я понимаю так: нам, милиции, не стыдно и не зазорно открыто обращаться к народу с любым нашим делом, с любой нуждой. Нет твоего и моего. Общее есть. Например, бежал преступник. Или он вообще неизвестен! Как нужно действовать? Да по возможности быстрее и шире оповестить всех! Оказать доверие людям! И я уверен — сразу же после передачи по телевидению или публикации в газете у известного или неизвестного преступника загорится под ногами земля!

— Согласен, батя, — встал Виктор. — Я тоже считаю: самая широкая гласность в нашей работе — залог успеха!

— Ну, проверим завтра, — весело сказал Генка. — Поглядим. А вообще-то вы, старички, ломитесь в открытую дверь! Около каждого отделения милиции стоит стенд уголовного розыска!

— Да ведь это — капля в море! — разгорячился Николай Федорович. — Словно стыдимся чего-то. Что такое преступность? Социальное зло. Значит, и бороться с ним нужно социально, а не келейно.

Николаю Федоровичу не спалось. Он лежал с открытыми глазами и вспоминал давно прошедшие дни. Со стены улыбалась Маша — молодая и красивая. Чуть пониже чему-то весело смеялся Генка. А вот Маруська — в кожанке, с кобурой на широком ремне. Грустная Маруська. Кажется, эта фотография сделана в тот день, когда убили Гришу. Эх, ребята, ребята. Рано ушли, на самой заре. Увидеть бы вам, какой яркий день разгорелся над страной, дожить бы. Вон сидит на стуле Бушмакин. Справа от него — Гриша, Никита, Вася. Слева — Колычев и он, Коля… Маруська с ними тогда не сфотографировалась. На задании была? Теперь не вспомнить. Год назад пришло грустное письмо из Ленинграда. Писал внук Сергеева. Деда хотели похоронить в Лавре, на участке старых большевиков, но Сергеев оставил записку, просил, чтобы похоронили рядом с Бушмакиным и остальными ребятами. Теперь там семь красных обелисков со звездочками. Эх, жизнь, жизнь. Пролетела, как один день. И оглянуться не успел.