Повесть о плуте и монахе - Страница 4

Наутро старик спросил:

– Что же ты, малой, ничего не скажешь на мой приход? Вот расхаживаю по твоим половицам и взял твоего хлеба, и на печь твою залез без всякого приглашения. Или ты в доме своем не хозяин?

Впервые подал голос пьянчужкин сын:

– Не мой это дом, дедушко! Ничего моего в избе нет. Ничего мне в ней не принадлежит. Вот сейчас живу здесь, а назавтра ты сможешь жить в ней!

Нищий, дивясь такому ответу, приласкал малого:

– Великую правду ты сказываешь. Не наше все, а Богово! Мы – путники здесь случайные, твари нагие – вот посидели, поспали, ушли… Наше ли дело делить Божие? Истинно, малой, недетский ум в тебе, не ребячьи твои рассуждения. Скоро ли сошьешь себе дорожную суму? Скоро уйдешь бродить и искать Его?

– Да разве не видишь, дедушко, – отвечал ребенок. – Уйти можно, не уходя никуда. Видеть можно, не открывая глаза свои. Не сшит еще дорожный мешок, а я уже отсюда ушел – вот и нет меня здесь!

Странник его поцеловал:

– Поистине, ты уже далеко, малой.

Притащилась мать-пьянчужка:

– Как, не подох еще? Не взяли тебя черти?

И прогнала сына.

Царевич же с младенчества отдыхал во дворце на тюфяках, на перинах, спеленутый атласными одеялками, – толклись возле него мамки, и сама царица не отходила от венценосного чада. Зорко следила она за сыном.

Когда же царевич немного подрос и взялся бегать, караулили няньки шалуна по всем дворцовым залам – тряслись над ним, лоб ему щупали – не простыл ли, не застудился в царских покоях.

Все старался открыть игривый царевич дворцовые двери, сбежать по лестницам – ловили его, брали на руки, относили обратно в царские комнаты и не спускали глаз с маленького Алексея, помня, кого охраняют, за кем присматривают.

Гвардейцы же, стоявшие в карауле, усы подкручивая, вздыхали:

– На роду ему счастливая жизнь приготовлена – спать в палатах, вкушать сладкие кушанья, играть царскими куклами. Эх, нам бы, братцы, такую жизнь! Он же убегает еще, вырывается из дворца! Чудно!

Когда исполнилось царскому сыну три года, не усмотрели за ним няньки – побежал он к дверям – оказались распахнуты те двери. Круты были дворцовые лестницы – упал царевич и расшибся. Не могли остановить наследнику кровь! Послали за лучшими докторами – напрасно и они прикладывали бинты и пропитанную бальзамами вату, и давали пить лекарства – заходился криком царевич, корчился от боли. Заплакал государь на его мучения. Приказал он узнать, в чем дело; отчего от простого ушиба так мучается его сын. Собрались знаменитости возле будущего венценосца. Все видели, как страдает государь и ждет ответа, но не смогли сказать правду, и отворачивались, потупив глаза.

Решился, наконец, один из дворцовых лекарей:

– Ваше Величество! Болезнь царевича неизлечима. Нельзя ему бегать, как обычному ребенку, прикажите застелить полы мягкими коврами, обить все углы и двери материей – чтобы нигде не мог царевич ни ушибиться, ни пораниться – иначе не остановим кровь наследнику престола, не спасем его для трона!

И вздыхали доктора лейб-медики.

Был приказ – лучших дядек отдать царевичу Алексею.

Устлали коврами покои, обили углы материей, обернули ею все стулья и кресла – все было предусмотрено, чтоб ни на что не наткнулся несчастный ребенок.

Склонялась царица над любимым чадом – но и материнские обильные слезы и ласки не могли помочь. Рыдая, твердила царица:

– Все отдала бы я за то, чтоб здоровым бегал мой ребенок и шалил, подобно другим детям. И была бы счастлива, зная – пусть хоть где-то далеко, но бегает он! Лишь бы не сидеть возле его кроватки, не видеть, как мучается безвинный мой сынок!

Никуда с тех пор царевича не отпускали.

Следил царевич Алексей из дворцовых окон, как носятся его одногодки пажи. Купались они летом в прудах царского парка, зимою же скатывались с горок. Но не мог царевич, разбежавшись, нырнуть в пруд, не мог беспечно скатиться кубарем с горки. Не мог забавляться детскими забавами будущий венценосец – и горько плакал.

А благочестивый батюшка плута не выдержал – отнял у сына и разломил дудочку-свирельку:

– Пора, бездельник, отдать тебя в учение, чтоб обучился хоть какому-нибудь мастерству и не позорил родителей.

Заплакала матушка:

– Будут бить его в учении, гонять за водкой. Будет он получать не ласки, а зуботычины. Сынок мой любимый, Алешенька! Ох, уйдешь от меня – кто же испечет тебе блинки, сготовит вареники? Кто попотчует тебя кваском да щами с убоинкой? Кто тебя поднимет не поленьем, а ласкою? Слезоньки прольешь по прежней вольготной жизни в отчем доме.

Так не хотелось ей расставаться с дитятей. Отец же был непреклонен.

Убивалась матушка, собирая Алешку:

– Вот тебе, ненаглядное мое дитятко, картошечка в узелке, нет ничего слаще родительской картошечки. Вот тебе сальца и хлебушка. Ан, не захватишь еще и соленых огурчиков? И квасца твоего любимого запасла я бутыль, и сапожки новые справила – к нам в них прибегать тебе по праздничкам. Ой, надолго ли уходишь?!

Суров сделался батюшка, сказал сыну:

– Не слушай ее причитаний. Баба плачет, что ливень шумит, – было и нет. К юбке ее не спеши возвращаться. Учись ремеслу, иначе быть тебе бродягой. Понесет тогда тебя до веселой жизни, отвернет от Господа Бога – и верная то будет пропажа!

Алешка же к матушке бросился, обнимал, целовал ее. И кричал:

– Как ты будешь теперь без меня, милая матушка! Кто обрадует тебя приветливым голоском? Кто будет стучать за столом ложкой, когда готовишь ты овсяную кашу, наливая в нее конопляное масло? Кому ты теперь сготовишь квасца холодного из самого ледника, да щей кислых с бараниной? Кому пожаришь шкварочки?

На это выступление хитрого своего сына батюшка молвил:

– Ступай к саням. Уже запряжена Каурая. Полно плакать, попричитывать – то-то отведаешь моих вожжей!

И отдал его в учение к кузнецу.

С первого дня заставил кузнец Алешку себе прислуживать. Слипались глаза малого, а кузнец спать не давал, будил затемно. Носил ему подмастерье воду, растапливал печь, а затем работал в кузнице. Кормил хозяин его впроголодь – давал хлеба кусок да пустые щи на обед, на ужин – хлеб с водою да картофелину. Начал он приучать помощника к мастерству – тяжелая его рука оказалась щедра лишь на подзатыльники. Ученик дурачком прикинулся – понесет заготовки, их вывалит, побежит за углем – рассыпет. Все у него из рук валилось, кузнец же кричал:

– Ах ты, отродье бестолковое. Чудище безрукое!

И раздавал затрещины. Как-то раз хозяин пошел встречать заказчика, непутевому приказал:

– Поддувай меха-то. Скиснет огонь!

У кузнеца висел в кузнице овчинный тулуп. Алешка взялся дуть на овчину и усердно так дул, пока кузнец не вернулся.

– Что ж ты делаешь, сукин сын?

– Меха поддуваю! Огонь вовсе погас. Кузнец его в шею выгнал:

– Чтоб духу твоего больше здесь не было!

Отдали плута к скорняку.

Шил пропойца-скорняк шапки да тулупы и сердился на ленивого парня – тоже охаживал тумаками.

Зимой приехал к мастеру барин:

– Слышал я, ты больно в шубах искусен! Поезжай-ка назавтра в мое имение – есть у меня медвежья шкура. Хочу из нее шубу себе выкроить. Сделаешь хорошо – одарю богато.

Алешка, про то услышав, раздобыл две пивные бутыли да четвертинку водки. В лес бросился и поймал там в силки зайца. Отнес беляка к реке, к проруби, бросил в мережку, а мережку ту опустил в воду. Затем на лесной дороге привязал пивные бутыли к дереву. И с четвертинкой вернулся к хозяину.

Мастер с утра уже набрался и, запрягая лошаденку, выделывал ногами кренделя. Достал Алешка четвертинку:

– Это, хозяин, сам Никола Угодник прислал вам, чтоб чтили его и вспоминали почаще!