Повесть о Платоне - Страница 13

Дальше — еще более удивительные вещи: становится ясно, что некий человек или некое существо летит над рекой, то взмывая, то опускаясь. Невидимое, это существо видит всё — высокие строения и освещенные комнаты, городские пути и человеческие лица, диковинных серых птиц и маленькие лодки на воде. Волнисто, незримо оно скользит сквозь лондонский воздух. Может быть, это некая верховная жрица, зовущаяся Хичкок-Исступление? Но об астральной магии в эпоху Крота нам ничего не известно. Было высказано предположение, что эту ленту материального света выделил, пролетая над городом, ангел, но данная интересная гипотеза пока не получила подтверждения.

Итак, мы по-прежнему пребываем в недоумении и можем лишь удивленно взирать на эти картины древнего Лондона. Первая из них показывает группу людей, собравшихся подле Темзы; они хлопают в ладоши и улыбаются друг другу, словно бы участвуя в каком-то племенном ритуале. Возможно, они намереваются молиться реке или принести жертву городу, поскольку дальнейшие картины изображают плывущую по воде обнаженную женщину с продолговатым куском полосатой ткани вокруг шеи^[27]. Возможно, это тело было элементом изощренного обряда, цель которого — извлечение мертвых из речных глубин, но жизнь эпохи Крота настолько быстра и отрывочна по своему строению, что никакого определенного вывода сделать нельзя.

Дальше, к примеру, идут картины некоего замкнутого помещения, где мужчина обвязывает себе шею точно таким же продолговатым куском полосатой ткани. Кто он — один из мертвых, родившихся заново? Или он намерен добровольно принести себя в жертву? Рядом с ним никого нет, и это наводит на мысль, что он изгнан из города. Затем он спускается по неким деревянным ступеням и каким-то образом оказывается в помещении, где много сосудов из стекла. Жизнь людей в эпоху Крота воистину приводит нас в оторопь своими внезапными скачками во времени и пространстве — скачками, которые, кажется, совершенно не смущают обитателей этого постоянно развертывающегося мира. Изгнанник переливает часть жидкости из сосуда в меньшую емкость и разом проглатывает. Возможно, это своего рода пробуждение. Затем он одним концом кладет себе в рот трубочку из бумаги или ткани и поджигает ее с другого конца; если прежние действия свидетельствовали о поклонении воде, то здесь мы отмечаем поклонение огню. Судя по всему, он — единственный, кто живет в этих стекложидкостных апартаментах, поскольку его имя начертано на матовом наружном стекле; его зовут Нелл Гвин^[28]. Напротив обитает Генриетта-Стрит, которую мы, однако, не видим.

Но вдруг оказывается, что посредством одного из необычайных мгновенных перемещений древней городской жизни Нелл Гвин уже миновал дверной проем и теперь находится снаружи, на улице. И впервые нам открывается старинный город. Он стал для нас постоянным источником волнения и удивления и порой ошеломлял тех, кто смотрел на него впервые. Нам видны двери и лестничные марши, ведущие во внутренние пространства, куда мы не способны проникнуть взглядом, и мы чуть ли не боимся кануть в глубины этого чуждого нам мира! Узкий путь полон гармонически движущихся человеческих фигур, словно бы направляемых некой незримой силой; за стеклянными окнами высоко нагромождены самые разнообразные предметы, и в некоторых местах люди берут их, давая взамен бумажные знаки или монеты. Затем в один миг все это сменилось огромным двором, уставленным деревянными емкостями, которые были полны всевозможно окрашенных плодов. Мы видим название: Монастырский сад^[29] вероятно, в старом городе было много таких садов. На следующей картине рыжеволосый жрец или служитель одаривает Нелла Гвина плодами зеленого и оранжевого цвета; позади видны надписи, воодушевляющие горожан на подвиги (когда Нелл Гнин покидает сад, мы можем прочесть слово «Отвага»^[30]). Ни в одном из исторических сочинений, посвященных эпохе Крота, ни о чем подобном не говорится, и это лишний раз напоминает нам о том, что наши представления о прошлом носят в лучшем случае предположительный характер. После тщательного анализа этих образов мы, однако, создали модель древнего Лондона, где в точке схождения каждых четырех улиц находился сад, в котором бесплатно раздавалась пища. Хичкок-Исступление также позволяет нам заключить, что каждый предмет в мире Крота был выкрашен и что горожане расцвечивали свои тела. Следует отметить, что пути и улицы Лондона были различны по продольным и поперечным размерам. Шириной одних и узостью других, по всей видимости, определялись природные качества живших там людей, как и происходившие там события.

Нелл Гвин опять в один миг перенесся в совершенно иное помещение. Там тоже имеется характерное матовое окно с именами владельцев: Свинья и Свисток. Мы видим друзей Свиньи и Свистка, пьющих из стеклянных сосудов и, как Нелл Гвин, зажимающих губами зажженные спереди бумажные трубочки; эта форма поклонения огню, вероятно, еще и питала своих приверженцев, и наделяла их энергией. Входят двое горожан, снимая с голов покрытие; может быть, им вреден наружный воздух или же нужна защита от его веса. Нелл Гвин выставил перед своим лицом большой лист бумаги, словно бы желая за ним укрыться; однако, возможно, бумага вступила с ним в разговор, поскольку перед нами возникают цифры: 4-30, 20-1. Не были ли цифры в этом математическом мире единственным средством общения? Нелл Гвин делает прощальный жест в сторону Свиньи и Свистка, после чего мы видим, как он идет по каменной улице. К нему слетаются серые птицы, но он отгоняет их резким движением.

Было высказано мнение, что эти летучие существа — предки нынешних ангелов, в ту пору потемневшие и ослабленные из-за условий эпохи Крота; но это не более чем гипотеза. Вдруг мы видим, что настала ночь: небо исчезло, предметы лишились цвета, и в различных строениях возникли небольшие огни. Хичкок-Исступление в этот момент тоже растворяется во тьме, поскольку лента образов здесь обрывается.

Платон. Могу я попросить тебя кое о чем?

Душа. Все, что я имею, — твое.

Платон. Расскажи мне о людях эпохи Крота. Они действительно так безнадежно заблуждались, как нас учили? Как я учу?

Душа. Кто может сказать? Я, конечно, никогда не осмелилась бы противоречить тебе, но, бывало, они задавались вопросом, что с ними происходит. Бывало, они даже не могли понять, что им надлежит делать. Вспоминается… нет, ничего.

Платон. Что ты хотела сказать? Ты едва не проговорилась, ведь так? Ты готова была признаться, что ведаешь о них не понаслышке. Я это чувствовал. Ты там была.

Душа. Пожалуйста, не говори за меня…

Платон. Ты со мною лукавила.

Душа. Все, беседа окончена.

Платон. Нет. Не уходи. Прости меня.

Душа. Честно?

Платон. Честно.

Душа. Будем считать, что на эту тему не говорили. Итак, ты задал мне вопрос об эпохе Крота.

Платон. Да. Может быть, я неверно сужу о людях той поры.

Душа. Знаешь, иногда мне за тебя тревожно.

Платон. Отчего?

Душа. Ты лишен широты взгляда.

Платон. Разве это не твоя прерогатива?

Душа. Послушай меня. Что, если тебе, оратору, предначертано было ошибаться? Что, если это единственный способ поддерживать в людях уверенность в реальности окружающего их мира?

Платон. Это была бы тяжкая участь.

Душа. Но что, если — неизбежная? Может быть, каждая эпоха зиждется на добровольной слепоте? Тогда ты, Платон, становишься необходим.

Платон. Значит, вот какова твоя цель. Пестовать мое невежество.

Душа. У меня нет цели. Я здесь, и только.