Повесть о Хаййе ибн Йакзане - Страница 8

Что до второго из указанных сонмищ[87], то, оседлав назойливость и опершись на настойчивость, оно не перестает нашептывать сердцу человеческому слова, коими расписывает ему деяния порочные, поступки омерзительные и всяческое непотребство, прельщая его оными и подстрекая к ним, пока тот не окажется втянут в них бесповоротно.

Что же до летающего сонмища, то оно лишь наущает человека считать ложным все незримое, расписывает перед ним красоту поклонения тому, что сотворено природой и искусством, и тайно внушает ему, будто нет другого рождения, нет воздаяния за дурные и благие дела и нет Вечносущего над царствием[88].

В этих двух сонмищах есть разновидности особей, которые бывают близ границ области, расположенной за той, где обитают земные ангелы, и которые следуют верным путем тех ангелов, отказавшись от заблуждения бунтовщиков и приняв образ жизни благих от духовных. Таковые, коли смешаются с людьми, не совращают их, не сбивают с пути истинного, а напротив – благую помощь оказывают им в очищении. Это – джинны и хинны[89].

Кто выберется за пределы области сей, тот вступит в области, населенные ангелами[90]. Из этих областей та, что примыкает к земле, – обитель для ангелов земных. А оные – двух разрядов: справа – ведуны и повелители; слева – исполнители и вершители[91]. Те и другие то, низвергаясь, упадают в области джиннов и людей, то, взмывая, поднимаются к небесам. Сказывают, что хранители и благородные писцы[92] – как раз из их числа: тот, кто сел наблюдать за правой стороной, принадлежит к повелителям – ему и диктовать; тот же, кто сел наблюдать за левой стороной, принадлежит к вершителям – ему и писать.

Кому дано отыскать путь, что ведет через область сию, тот, вырвавшись на волю, окажется по ту сторону неба, и взору его предстанет потомство от первотворения[93]. У потомства же этого есть царь, коему единому оказывается повиновение[94]. Первый рубеж там населен слугами великого их царя[95], и они, верноподданные, усердствуют в выполнении дел, сулящих хоть какое-то приближение к нему. Это – племя смиренников, глухих к зову алчности, скупости, похоти, зависти или лени. Им поручено было освоить окраинные земли царства, и они заселили их. Это оседлые жители горожане, коим обителью служат прочные замки и роскошные палаты из глины, замешанной столь изощренным способом, что глина области вашей с замесью сей не идет ни в какое сравнение: она крепче алмаза, яхонта и всего, что в твердости своей не знает износу. Жизнь дарована им долгая, и срок платежа в их последний час отодвинут настолько, что смерть похитит их лишь за гранью времени самой что ни на есть отдаленной. Жизнь же они коротают в безропотном осваивании окраинных земель.

За ними идет племя тех, кто находится в более близком общении с царем и кто неутомимо прислуживает собранию, уподобляясь ему[96]. Их оберегали, а потому в исполняемых ими делах никем не заменяли. Они выделены за родственную близость свою, и им предоставлена возможность лицезреть высшее собрание, обступать его, дана радость в созерцании постоянном, безотрывном любоваться ликом царя своего. Во украшение свое наделены они добротою в нравственных качествах, тонкостью и проницательностью в мыслях, благоразумием в подаваемых ими советах, а равно чарующей внешностью, восхитительной миловидностью и безупречнейшей стройностью. У каждого из них – строго очерченный предел, известное положение и отведенная ему ступень, которую никто не может ни оспаривать у него, ни делить с ним, так что все остальные или возвышаются над ним, или же довольствуются скромным местом своим ниже его. Среди них положение, наиближайшее к царю, занимает один – он отец для них, а те чада и внуки для него[97]. От него к ним исходят обращение царя и указ его. К удивительным особенностям их относится то, что свойственная им природа не торопит их дожить до седин и дряхлости, а тот, кто у них родоначальником, хотя и старше их всех, превосходит остальных и щедро дарованной ему жизненной силою, и изумительной красой неувядающей юности. Отказавшись от крова, все они удалились в пустынную степь, и глубже всех царь.

Впросак попадает всяк, кто для царя сего начнет выводить хоть какое-то родословие; вздором окажутся слова того, кто вздумает ручаться хоть за какое-нибудь славословие, что оно достойно его; тщетными будут старания того, кто станет искать для него хоть какое-то описание[98]. Сравнения бегут с его пути, и любители сравнений не помышляют применять их к нему даже в мечтах своих. У него нет различимых членов, но в красоте своей он – лик, в щедрости же – длань. Красота его затмевает проявления всякой другой красоты, а великодушие его делает ничтожной ценность любого иного великодушия. Когда кто-нибудь из тех, кто обступает его ковер, вознамерится лицезреть его, опустит изумленный взор долу, и взор тот вернется с унижением, уведенный, можно сказать, назад прежде, чем достигнет его. Красота его – как бы завеса красоты его; обнаруживая себя, он как бы прячется, проявляя себя – как бы скрывается[99]. Так и с солнцем: задернется дымкой – видно отчетливо, а засияет – недоступно для взора. Ибо свет его – завеса света его. Воистину, тот царь в полном блеске восходит над родичами своими, не скупясь, позволяет им любоваться собой; если же им не удается разглядеть его хорошенько, то лишь из-за недостатка их же собственных сил. Воистину, он всевеликодушный, многоизбыточный, вселюбящий, всещедрый, всерадушный, всеодаряющий. Коли кто завидит воочию хоть какое-то проявление благолепия его – быть взору его прикованным к нему, и не оторваться оному от него ни на единое мгновение.

Среди людей отдельные переселяются к нему. Он из милостей своих воздает каждому свое, внушает им презрение к благам этой области вашей, так что если они возвращаются от него, то удостоенными высокой почести[100]». Старец Хайй, сын Йакзана, сказал: «Коли б, беседуя с тобою и пробуждая тебя, я не приближался к нему, быть бы заняту мне с ним, и не до тебя уж было бы мне. А хочешь – следуй за мною к нему[101]. С миром».

Ибн Туфайл (ок.1110 – 1185)[102]. Повесть о Хаййе, сыне Йакзана

Ты просил, о любезный и верный мне брат дорогой[103] (Аллах да одарит тебя вечным бытием, наделив нескончаемым счастьем), раскрыть пред тобою то, что сумел бы я раскрыть из тайн мудрости восточной, о которой говорил Шейх Глава Абу Али Ибн Сина[104]. А коли так, то пойми: кто жаждет знать ясно сформулированную истину, тот должен искать ее и проявлять усердие для овладения ею.

Во мне же просьба твоя возбудила возвышенное умонастроение, заставившее меня (хвала Аллаху) испытать такое Состояние[105], какого я дотоле никогда не испытывал, и привела в расположение духа столь необычное, что оно не поддается ни описанию словами, ни объяснению с помощью рассуждения, ибо положение это относится к другому разряду и к иному миру, нежели те, к коим принадлежат слова и рассуждения. Однако Состояние это вселяет в того, кто оказался в нем, достигши одного из рубежей, такую радость, такой восторг, такое наслаждение и блаженство, что он уже не в силах молчать о нем или хранить про себя его тайну: возбуждение, пыл и ликование, что овладевает им, понуждают его поведать о том Состоянии хотя бы в общей, приблизительной форме. Если это человек, не искушенный в науках, то и говорит о нем невразумительно: один передает его словами «Хвала мне! Как я велик!»[106], другой – «Я есмь Истинное Бытие!»[107], третий – «Под сей одеждой не кто иной, как Бог!»[108]. Что же касается шейха Абу Хамида ал-Газали[109] (да смилостивится над ним Аллах), то, достигши этого состояния, он выражает его словами бейта: