Повесть о чекисте - Страница 3

— Пересекаем линию фронта, — пояснил Бурзи.

Они шли с набором высоты. Альтиметр, висящий над дверью в летную кабину, показывал четыре тысячи триста метров.

Плафон снова загорелся, освещая тусклым светом кабину, скамьи по бокам и четверых людей, таких неуклюжих и малоподвижных, с парашютами и вещевыми мешками. Мерно гудят моторы, свистит ветер в закрылках.

«Интересно, получила Аня мое письмо от первого июня? — снова думает Николай. — Теперь не скоро я смогу написать...» Закрыв глаза, он пытается представить себе жену, такой, как видел ее в последний раз перед расставанием. Сыновья спят. Аня уложила волосы. Нарядная, в шелковой клетчатой блузке, совсем девчонка... и не скажешь, что она мать двоих пятилетних ребят... Прощаясь, они пьют брагу — хозяйка варила, — закусывают холодцом. Совсем не военного времени пиршество!.. Давно это было, в январе сорок второго... Должно быть, ребята выросли, вытянулись...

Самолет ложится на крыло, и кажется, что моторы работают не синхронно: один звучит низко, натужно, другой переходит на высокую звонкую ноту...

Некоторое время Николай, так же как и остальные, прислушивается, но самолет выравнивается, и снова плывет ровный, успокаивающий гул моторов. И снова его мысли возвращаются к дому.

«Я выполняю особое задание, лечу в самое пекло, — думает он, — а моя жена ничего об этом не знает, она даже мысленно не может быть со мной... Ну что ж, я сам избрал этот нелегкий путь чекиста-разведчика... Самое тяжелое еще впереди... И конечно, не опасность быть разоблаченным, нет! Самое страшное, если, считая тебя подлецом и предателем, отвернутся друзья, хорошие, честные люди...» От этой мысли его пронизал холодок страха, но, вскинув голову, он сказал вслух:

— Что ж! Пусть!.. — и упрямо повторил: — Пусть!..

Самолет начал резко снижаться. Стрелка альтиметра падала.

На переборке вспыхнула сигнальная лампочка.

Валерий Бурзи поднялся, проверил лямки парашюта, вещевого мешка и молча простился.

В кабину вошел бортмеханик, открыл замок люка и выжидательно стал смотреть на сигнал.

Наступила томительная пауза. Но вот лампочка мигнула и погасла.

Сквозь откинутую крышку люка вместе с ревом моторов в кабину ворвалась упругая волна воздуха.

Бурзи шагнул в открытый люк, и тьма поглотила его...

Бортмеханик закрыл дверку и ушел.

Самолет развернулся и, набирая высоту, лег на новый курс.

«Теперь уже недолго», — подумал Николай.

Он зримо представил себе карту Одесщины, в этих местах он когда-то бывал. Широкая, нисходящая к морю равнина между Тилигульским и Куяльницким лиманами.

Некоторое время самолет шел с набором высоты, но вот стрелка альтиметра снова начала падать: две тысячи двести... две тысячи... тысяча восемьсот...

Вспыхнула сигнальная лампочка.

В кабину вошел бортмеханик.

Прощаясь, Николай поднял руки в пожатии. Шульгина и Красноперов ему ответили.

Лампочка, мигнув, погасла.

Николай вдел руку в резинку кольца и шагнул в бездну...

Воздушный вихрь ударил его, стремясь опрокинуть навзничь...

— Раз... Два... Три... — считал Николай.

Автомат сработал безотказно. Гефта основательно тряхнуло — парашют раскрылся, и падение замедлилось. Но при рывке лопнула лямка вещевого мешка, скользнув по спине, мешок сорвался вниз... Земля еще не проступала из мрака. Под ним ни огня, ни отблеска... Что ждет его там, на земле?

Черная громада возникла неожиданно и стала надвигаться все быстрей и быстрей. Он чувствовал идущее навстречу ему теплое дыхание земли, запах сена...

Последние метры были мгновенны...

Он попытался встать на ноги, упал, больно ударившись коленями, но тут же вскочил и, погасив парашют, оглянулся. Где-то затявкала собака, лениво ответила другая. Недалеко было селение. Он сложил парашют, туго стянул его стропами и, отгребая ладонями, стал ножом ковырять землю: саперная лопата осталась в мешке.

«Не могу же я бродить по полю до самого света?! — думал Николай. — А что, если не найду? В мешке личные вещи, черт с ними, но деньги! С собой только пятьдесят марок...»

Надежно закопав парашют, он встал, но, сделав несколько шагов, почувствовал боль в коленях.

«Ничего, разойдусь, — подумал он. — Надо искать в радиусе километра, не больше», — и двинулся полем. Но уже через несколько минут Николай понял, что в этой кромешной тьме искать вещевой мешок по меньшей мере бессмысленно, а к рассвету надо быть как можно дальше от места приземления.

Он набрел на узкую колею проселочной дороги и пошел по обочине в южном направлении. Плетень, а за ним кусты мальвы проступили из тьмы внезапно. Из-за закрытого ставня дома под черепичной крышей чуть теплился свет. Осторожно Николай подошел к палисаду, перелез через плетень и заглянул за ставень. Он различил на столе керосиновую лампу с прикрученным фитилем, возле — палаш и пистолет. Рядом на лавке под серой немецкой шинелью спал человек.

Опасаясь того, что собаки поднимут всех на ноги, он снова подался в поле, нашел небольшой стожок, зарылся в одуряюще пахнущее сено и закрыл глаза, но уснуть не мог... В эти минуты он мысленно был в Одессе... Вытянутый по фасаду двухэтажный дом с балконом над воротами, первая дверь налево в подворотне, ступеньки... Дерибасовская, три... Дом, в котором он вырос... Как-то там его родители? Сумели ли они сохранить честь и достоинство советских граждан? Или сдался старик «на милость победителя»? Да нет, не может быть, чтобы батя, старый рабочий-наборщик, сдался, сподличал!..

Одна за другой гасли звезды. На востоке розовело небо Легкий ветерок перебирал листы корзинок подсолнуха.

Николай выбрался из сена, отряхнулся и зашагал по проселочной дороге на юг. Колени ныли, но, стиснув зубы, он шел быстрым, энергичным шагом. За поворотом дороги Николай нагнал мальчугана, ведущего на поводу тощую кобылу с выпирающими мослаками.

— Мальчик! — остановил его Николай. — Как называется во-он то село? — Он указал позади себя на теперь уже хорошо видные черепичные крыши.

— Катериненталь.

Николай ушел далеко, а мальчик с лошадью все еще стоял и смотрел ему вслед. Запомнилось выражение лица мальчугана; тогда оно удивило, потом Николай приметил что-то общее во многих встречавшихся ему лицах — настороженное выражение глаз, суровая складка у линии рта.

Примерно через час Николай вышел к хутору немецких колонистов Карлсруэ. В доме примаря[3] он застал румынского жандарма и предъявил свои документы.

Маршбефель и немецкая госпитальная справка вызвали почтительное отношение, жандарм даже показал по карте маршрут на Одессу.

Только к вечеру он добрался до села Любимовка, пошел к примарю и попросил устроить его на ночь.

Примарь, маленький, хлипкий мужчина, надев на длинный нос сапожком старинное пенсне с тесемочкой, придирчиво проверил документы, покашливая в ладонь, сложенную лодочкой, задал несколько вопросов на плохом немецком языке. Видимо удовлетворившись ответами, он постучал в окно проходившей женщине и послал ее за Максимом Лузгиным, который оказался высоким, плечистым стариком с бородкой, пышными усами и умным, проницательным взглядом.

— Вот, Максим Фадеевич, — примарь кашлянул в ладонь. — Принимай постояльца. Накорми, как водится, ну и... Добрый немец идет в Одессу...

Лузгин молча постоял у порога, затем пригласил не то с усмешкой, не то с радушием:

— Пойдем, господин хороший! В аккурат к ужину...

Дом Лузгина каменный, на высоком фундаменте. В просторной комнате на столе аппетитно парит большой чугун молодой картошки и полкаравая хлеба.

За стол сели вчетвером: их двое, старая Лузгина и Мария — красивая молодая женщина с золотисто-бронзовой косой, уложенной короной вокруг головы.

«Королева!» — подумал о ней Николай.

Из скупого разговора за столом он понял, что Мария — невестка Максима Фадеевича, она назвала себя солдаткой.

За ужином Лузгин задавал Николаю обстоятельные вопросы и, помолчав, словно бы подвел итог: