Повесть о чекисте - Страница 10
Гефт очень нуждался в объективной информации, поэтому, узнав о том, что Полтавский работает здесь же, в механическом цехе, мастером, согласился.
Они вернулись к пирсу, поднялись по трапу на самоходную шаланду, где Полтавский налаживал двигатель. Мастер засветил от аккумулятора лампочку, порылся в рундуке с ветошью, извлек неполную бутылку сухого вина и два пластмассовых стаканчика. Расположились они на рундуке, и беседа завилась куделью.
За этот час в машинном отделении самоходки Гефт узнал многое — Полтавский был человек наблюдательный и на язык острый.
В первые месяцы оккупации судоремонтный бездействовал. Но помаленьку на завод начали возвращаться рабочие. Электроэнергии не было. Привезли румыны откуда-то токарный станок и приспособили его на ручное вращение. Однако оккупантам завод был нужен, они рыскали по всей Одессе в поисках двигателя для электростанции и наконец нашли на толевом заводе паровую машину. Ее устанавливали месяцев пять. К тому времени нашлась предательская душа — кладовщик, выдал румынам затопленные детали двигателя. Привезли еще несколько токарных станков, но работа на заводе шла со скрипом. Рабочие относились к делу с холодком, короче говоря, саботировали. Да и судов в ковше не было. Изготовляли всякую ерунду — ножи, вилки, зажигалки. В сорок втором начали поступать на ремонт суда. Работа велась медленно, словно бы нехотя, каждый норовил словчить для себя дефицитного материальчика да вынести на базар, — что ни говори, «частная инициатива»! К примеру, на шаланде «Хаджибей» поставили прокладки из картона, а клингериту «приделали ноги». С шаланды «Амур» растащили весь инструмент. Стоял у пирса немецкий буксирный катер, так ребята обрезали швартовые концы и унесли. Манильский канат частник на базаре хватал с руками. О баббите, цветных металлах и говорить нечего: не успеешь оглянуться — на базаре! Малый токарный станок по частям с завода вынесли. Конечно, это воровством не назовешь, это борьба за существование и борьба с новым фашистским порядком, сопротивление одиночек. Да и друг к другу рабочие относились не очень-то доверчиво: были среди нас и доносчики — подлые душонки, и предатели. Нечто вроде сознательного сопротивления началось после «Белой крепости», по-румынски «Читата альба».
— Я тебе, Николай Артурович, про эту «Белую крепость» расскажу подробно, потому я так мыслю, что эта паршивая посуда дала некоторую подвижку рабочему сознанию! — сказал Полтавский и разлил по стаканчикам остатки вина.
Полтавский рассказывал длинно, с большим количеством крепких словечек и отступлений.
История с «Читата альбой» представилась Гефту так.
Привели на буксире в капитальный ремонт небольшое колесное судно, приписанное к порту Констанца. Как у всех колесных пароходов, вал паровой машины на этом судне был поперечный, формы мотыля. Надо было поставить новую нащечину взамен сломанной. Нащечину изготовили на заводе, а устанавливала бригада Ляшенко. Хотя бригадир дело знал, ограничителей не поставил. Нагрели нащечину, как положено, до четырехсот градусов, Ляшенко дал команду: «Майна помалу!» Крановщик на мостовом кране не расслышал команду и смайнал гак крана на полную. Нащечина просела ниже своего места и прочно села на шейке вала. Пробовали снять нащечину при помощи болтов с подогревом бензогорелкой — не вышло: болты лопнули. Доставили из котельного цеха гидравлические джеки... Словом, провозились дня три, пока сняли нащечину, но металл на шейке вала задрали. Эта авария надолго задержала ремонт «Белой крепости». Бригада ждала больших неприятностей, но все сошло благополучно. Такой исход дела людей воодушевил, они почувствовали, что у них есть оружие, и они могут бороться. Кто-то и совсем осмелел — на буксирном катере «Форос» забил деревянные чопы в краны продувки цилиндров, это могло вызвать крупную аварию. Но заметил обер-механик, и этим вопросом занялась сигуранца, много дней вела следствие. С тех пор люди стали осторожнее, и, хотя нет у нас на заводе организованного сопротивления, все же борется каждый в одиночку, и все по-разному. Вот только Петелин въелся в печенку. Перед начальством выдрючивается, а с рабочих шкуру дерет...
— Скажи, Андрей Архипович, что за человек Петелин? — спросил Николай.
— Ничего об этом... — Полтавский сделал выразительный жест рукой, — не скажу, но если он тебя шибко интересует, посмотри за октябрь прошлого года «Одесскую газету». Оккупанты годовщину справляли, так Петелин у них на банкете от имени русской интеллигенции речь держал...
— Что за речь? — заинтересовался Николай.
— Ты прочитай сам, боюсь, мне не поверишь, да и, по правде сказать, подзабыл я...
— А что Рябошапченко?
— Иван Александрович между двух огней. Покрывает, как может, нашего брата, но ему приходится ухо держать востро. Опять же Петелин с него требует... Вот, может, с твоим приходом ему полегчает... Ну, бутылка пустая, времени много, пошли по домам! — закончил Полтавский.
— Следующая бутылка за мной! — пообещал Гефт.
Совсем стемнело, когда Николай добрался домой, на Дерибасовскую. Теперь он жил здесь в большой проходной, с окнами во двор комнате, служившей раньше прихожей и кухней одновременно.
В комнате родителей он увидел свояченицу и с досадой подумал: «Прислал ее Берндт, испугался, чертяка!»
Выждав время, когда Вера Иосифовна ушла варить кофе и они остались одни, Зина сказала:
— Артур просил передать: «Окорок в коптильне, будет готов дней через пять».
Вошел отец, услышав сказанное Зинаидой, резко спросил:
— Это кому же окорок?
— Начальству. Надо смазать мою колесницу! — с улыбкой ответил Николай.
— Не нравится мне, сын, твоя колесница! — проворчал Артур Готлибович. — И дорогу ты выбрал грязную. Старым друзьям стыдно смотреть в глаза...
Николай с трудом отмыл солидол, въевшийся в руки, переоделся и сел за стол. Он был доволен сегодняшним днем, но ужин проходил в обидном молчании. Кофе овсяное на сахарине не вызывало аппетита, чечевица, усилиями матери превращенная в печеночный паштет, тоже не радовала. Если что и доставляло удовлетворение Николаю, так это непримиримость отца к оккупантам и к позиции сына, перебежчика, работающего на гитлеровцев.
«С моей стороны жестоко держать отца в неведении, — думал, Николай. — Но рисковать я не имею права. Старик в кругу друзей может похвастаться — такое за ним водится — и погубить все дело».
Словно угадав его мысли, Артур Готлибович демонстративно отставил чашку недопитого кофе, взял очки, книгу и вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.
Ушли и Зина с Николаем. Они молча шли по Пушкинской улице, когда Николай неожиданно спросил:
— Помнишь, Зина, в тридцать седьмом я привозил Аню в Одессу рожать? Таково было ее желание, хотя в Туапсе сколько угодно опытных врачей...
— Как же, помню, — и, подумав, что Николай упрекает жену за каприз, добавила, как бы в ее оправдание: — Так ведь Аня ждала двойню, боялась...
Словно не слыша ее, Николай сказал:
— Ты меня тогда угощала мочеными яблоками... Помнишь? В подвале у вас стояла кадушка с антоновскими мочеными яблоками... Теперь на люке я видел сундук...
— Мало ли что там стояло! — обиделась за сестру Зинаида. — Теперь нечего держать в подвале, рухлядь всякая валяется...
— Послушай, Зина, а не могла бы ты привести этот подвал в порядок?
Зина остановилась и, переждав, пока их обогнал прохожий, спросила:
— Для чего это, Коля? — У нее и голос дрогнул от волнения.
Когда его готовили к заброске в Одессу, чекисты обсуждали с ним разные варианты легализации. Тогда они решили, что по прибытии в Одессу он отправится к Зине. Николай пошел к Юле Покалюхиной и не жалел об этом, но...
«Пришло время, — подумал он, — сказать Зине правду».
— У вас в подвале мы установим радиоприемник, будем принимать сводки Информбюро, — решился Николай. — Люди должны знать правду. Это поддержит их мужество, даст силы в борьбе.
— Что я могу сказать, Коля... Я тебя поцелую... — Она притянула к себе его голову и поцеловала в лоб сухими от волнения губами. Затем было двинулась вперед, но вернулась к нему и сказала: — У меня на сердце, Коля, словно праздник какой...