Повесть и рассказы из сборника «Современная эротическая проза»" - Страница 3

— Целуй!

И просьба эта, не приказ, но просьба, тоже подлежала немедленному, неукоснительному исполнению…

Я возложил свой поцелуй на её живот, как на алтарь, как своеобразную клятву на будущее. Она усмехнулась своей силе и накрыла меня, коленопреклоненного поневоле, широким подолом сорочки. Я очутился словно бы в маленькой палатке наедине с пространством её живота, её тела, её горячей, неуёмной, ненасытной и зовущей женской плоти. Я замер от осознания великости этой силы, не будучи в состоянии освободиться… И не особенно стараясь освободиться… А Тамара сквозь ткань сорочки всё сильнее и сильнее прижимала мою голову к животу, словно стараясь вдавить её внутрь…

— Ладно уж… — вдруг раздалось сверху — Намаялся? Иди уж… — и она ласково оттолкнула меня от себя, давая понять, что это так, понарошку, что это — игра, понятная нам двоим, что это ненадолго. — Так смотри, завтра жду. Сам приходи…

И добавила лукаво:

— Сразу после школы…

Я пробирался домой в полной темноте, почти на ощупь. Тонкий ледок на лужах, прихваченный полночным морозцем, похрустывал под ногами, крупные низкие мохнатые звёзды заговорщицки подмигивали: что, мол, брат? Того?

Тело моё было, как говорится, тонким, звонким и прозрачным и рвалось вверх, словно воздушный шарик. А как же я завтра в школе? Неужели моё новое состояние так и пройдёт никем не замеченным? А если заметят и спросят — что я могу сказать на очной ставке?!

Тем не менее — внутри меня всё пело… не патефон, конечно, нет. Я понимал…

И всё же, всё же: я научился, научился… танцевать!

— Нет, Сашу не прооперировали. Его вскрыли. Живого человека… как консервную банку. Короче говоря, рак оказался неоперабельным, метастазы уже прошили печень и легкие. Хирург мне признался, — а сам отводил глаза в сторону: мол, не жилец… В лучшем случае — месяц, скорее всего — две недели. И Сашу зашили, выписали. Выписка! Это ведь всегда было словом радостным: например, выписка из роддома. У Бориса Пастернака даже такие строчки есть, — о весне, о счастье, о здоровье:

В общем, отпустили моего Сашеньку домой, да не на побывку, не на выздоровление, а помирать… Мне-то каково ему было в глаза смотреть?! Он же меня ощущает, как самого себя! Мы же с ним душа в душу двадцать три года прожили! Почти четверть века… Он меня старше ровно на двадцать лет, я у него вторая жена. Мне только-только двадцать один годок сравнялся, девчонка, на втором курсе иняза, когда его встретила. Не влюбиться в него, честно скажу, было трудно: рост под два метра, до Петра Великого, как он сам смеялся, ему всего шести сантиметров недоставало. Светлый блондин, глазе голубые, бороды, как это сейчас принято, никогда не носил, но этакие залихватские усы и бачки отращивал, — мол, флотская традиция. А он и вправду парусником считался первоклассным, яхтсмен-гонщик, мастер международного класса неоднократный чемпион тогдашнего Союза. Тогдашней страны и в тогдашней жизни…

Мы с ним в яхт-клубе и познакомились. Меня друзья-болельщики на открытие яхт-клуба пригласили, на показательные гонки. Ну, как говорится, — шик-блеск, красота! Яхты у причала стоят, я тогда, дура, «дракон» от катамарана отличить не могла! А на берегу команды выстроились, мужики, в основном, хотя было и несколько женских экипажей. А форма на них, парадная, — как у тогдашних пионеров на лагерной линейке: белый верх, черный низ… И на крайнем правом фланге этакий викинг стоит двухметровый, с усами и флагом в руке. Ну, начальник яхт-клуба с открытием сезона поздравил, все рявкнули «Ура!» и ровно в полдень выпалила сигнальная пушечка. И в тот же момент, падая, я услышала жуткий, правду говорят — душераздирающий, какой-то даже не человеческий, вопль. По-моему, я тоже орала от боли — не помню…

Уже потом, в больнице скорой помощи, мне рассказали, что там произошло. Оказывается, кто-то из братцев-яхтсменов откопал в металлоломе старинную бронзовую пушчонку, снятую со старинного судна, и решили ее приспособить под традиционный полдневный выстрел, вроде как на Петропавловке. Да не учли свойства нынешнего бездымного пороха, просчитались, переложили заряд. Ну, пушечку и разорвало, вдобавок вместе с деревянным самодельным лафетом. Женщине, которая так страшно вопила, ногу почти что по пах оторвало, а меня осколком по бедру хватило, немного выше колена…

А я, как упала, от боли сознание почти совсем потеряла, какие-то обрывки голосов вроде бы слышу, а смысла не понимаю, в голове все плывет, слова — как сквозь вату.

«Жгут надо… срочно. А то кровью истечет. „Скорая“ еще когда будет. У нее, может, бедренная артерия задета… Давай, помоги…»

И тут, хоть я и в бессознанке, а бабьим свои чутьем поняла, что с меня, извините, брюки стаскивают! Кстати, как позже выяснилось, порванные напрочь. Я было взбрыкнула, а удивительно спокойный, вроде как холодный компресс на лоб, голос и говорит:

— Да вас же не еб…, не шелестите ногами…

От такого нестерпимого нахальства я даже глаза открыла. Надо мной склонился тот самый викинг с правого фланга, с усами, только без флага и голый по пояс, потому как в руках он держал рукав, оторванный от своей белой рубашки.

Перетянул он мне бедро, а я еще успела про себя подумать — вот ведь, баба — она и есть баба! — слава Богу, мол, что у меня нет месячных, и на мне кстати оказались симпатичные шелковые трусишки… Я глаза свои, покрытые мутной пленкой, как на переводной картинке, сфокусировала на его широченной груди, поросшей курчавыми завитушками, словно на обширном лобке, честное слово и… в полном смысле слова полностью отключилась. Видимо, выражаясь изысканно-старомодно, я упала в обморок.

Красиво, а?

Хотя, конечно, не упала, ибо уже лежала. А этот самый мужик, который с усами и волосатой грудью, меня на руки легонько этак принял и самолично до «скорой» помощи донес. А я, конечно, не будь дура, его за шею обняла — и ведь без сознания! — прижалась, как тонкая рябина к дубу. Ну, — как в песне поется… А что мне еще оставалось делать?!

Из больницы он меня тоже на руках вынес. Даже разрешения не спросил. Подхватил — и все, так с третьего этажа и донес до своего «жигуленка». Правда, потом выяснилось, что это — не такой уж подвиг Геракла, потому как по размерам мы составляли очень даже контрастную пару: моя голова как раз доставала ему до подмышки…

А вот шрам на бедре остался. Ложбинка такая неровная, сантиметров с десять длиной, словно бы из меня кусок мяса вырвали. Правда, под шортами незаметно… А Саша любил этот шрамище гладить, нежно, едва касаясь, скользить по нему пальцами или целовать. И еще приговаривал при этом: «Это он, шрамик мой золотой, нас сосватал!»

Все мы с ним делали вместе. Он на яхте — я матрос, он на лыжах (зимою он слаломом занимался), я — рядом в сугробе барахтаюсь, он в поход на Вуоксу, на плотах или на байдарках, я — оранжевый спасжилет примеряю. И Ольгу всюду с собой таскал: в старом заслуженном рюкзаке две дырки для ног проделал, дочь — в рюкзак, за плечи — и готово!

Ольга-то теперь замужем, живет в Швеции, программист, двое детей-близняшек. Что я ей скажу!?

Первая неделя истекла…

Именно так — не прошла, не пробежала, не промчалась, а истекла, не принеся никаких надежд. Протекла — вот как вода между пальцами, когда моешь посуду, не замечая, что уже в третий или пятый раз протираешь губкой чистую тарелку; протекла злыми и беспомощными слезами, которые текут и их не унять, и понимаешь, что слезами горю не поможешь, — а они все равно текут и текут… И откуда в человеке помещается столько слез?!

…Саша уже и не вставал, все лежал на тахте, чуть повернув голову к окну: просил не задергивать штору. И почти ничего не ел. Я на работе две недели за свой счет взяла — за ним ходить. Судя по всему, боли у него были сильными, чтоб не сказать — чудовищными, он часто ночами не то стонал, не то мычал, стиснув зубы так, что они скрипели.